Беата также несколько раз побывала в Совином доме. Обычно она приходила пешком и оставалась выпить кофе; несмотря на свою скованность, она как-то призналась, что эти посещения радовали ее целую неделю… Подруги сидели за чашкой кофе на площадке, а маленькая Эльза прыгала и играла около них. И хотя господин фон Герольд никогда не мог решиться сойти вниз поздороваться с гостьей – его всегда передергивало при воспоминании о встрече с ней на лестнице Герольдгофа, – он все-таки видел из окон своей комнаты, как его дочка прижималась к коленям «тети Беаты», нежно гладила большие темные руки и принимала из них бутерброды. Вечером барон Лотарь аккуратно приезжал за сестрой.
Гейнеман оставался при лошадях, а Нейгауз шел на площадку к дамам и часто заходил в колокольную комнату поздороваться с хозяином.
Высокопоставленные владельцы переехали в Герольдгоф, и теперь над его крышей развевался яркий флаг. Сейчас, наверное, не было ни одного пустого уголка в Герольдгофе. Но дом был огромный, каждое поколение его прежних владельцев увеличивало и украшало родное гнездо сообразно своим потребностям и вкусам. Его размеры и архитектура вполне заслужили ему название замка.
Косые лучи солнца падали на величественный передний фасад с двумя башнями по бокам. В высокие, широко открытые окна врывался воздух, напоенный смолистым ароматом сосен и лесной прохладой.
– Чудесный воздух! Источник здоровья для меня! – с волнением говорила молодая герцогиня Елизавета тихим, охрипшим голосом.
Это было на второй день ее приезда. Накануне после утомительного пути она, по совету врача, не вставала с постели. Сегодня она уже чувствовала себя удивительно окрепшей и прошла под руку с мужем в комнаты верхнего этажа. Можно было содрогнуться, глядя отсюда на раскаленную солнцем равнину, но тут солнечный жар не тяготил: лучи, проникая сквозь зелень, смягчались и становились изумрудными.
– Здесь я снова стану твоей бодрой кошечкой, твоей веселой Лизель, правда, Адальберт? – повторяла молодая женщина, нежно заглядывая в глаза своего красавца-мужа.
Она усиленно выпрямляла свой слишком тонкий стан и старалась идти рядом с ним твердыми шагами… Да, хотя ее отражение в высоких зеркалах своей худобой и бледностью напоминало тень – здесь она должна скоро выздороветь. Силы возвращались, заостренное лицо округлялось, и стан принимал ту округлость и грацию, за которую ее называли нимфой. Только бы пожить два месяца в этом лесном раю – и все пойдет хорошо!
Герцогиня поместилась в восточном флигеле, к которому примыкала выходившая во двор столовая, и только общая приемная отделяла ее комнаты от половины мужа, расположенной на западной стороне. Длинная анфилада кончалась его комнатой, один угол которой выходил в башню. Здесь висели дорогие картины, большей частью испанские виды, как будто наполнявшие помещения южным теплом и светом. Лиловые плюшевые гардины-драпри, падающие глубокими тяжелыми складками, отделяли угол башни.
Посреди комнаты стояла лестница. Старый Фридрих, или, как его теперь звали, кастелян Керн, только что повесил фонарь и стал поспешно слезать с лестницы при появлении господ.
Герцогиня невольно остановилась в дверях.
– Ах, здесь жила прекрасная испанка! – воскликнула она слегка дрожащим голосом. – И, вероятно, здесь же умерла?
Она со страхом устремила свои большие, лихорадочно блестевшие глаза на старика, который низко ей поклонился. Он отрицательно покачал головой.
– Нет, ваше высочество, не здесь. Господин действительно отделал для нее эту комнату, и это дорого стоило ему, но она не пробыла тут и двух часов. Скотный двор слишком близко отсюда. Покойница не выносила мычания коров. А когда мимо проезжала телега или шла молотьба, она затыкала себе уши и бежала через все комнаты, пока не находила самого тихого уголка, и забивалась туда, как испуганный котенок. Да, она не годилась в помещицы! Была тиха и печальна и не хотела есть, только изредка брала кусочек шоколада и этим жила. Под конец она перешла в садовый флигель; пока еще была хорошая погода, ее закутывали в шелковые одеяла, выносили на воздух и клали на мох в том месте, где сад подходит к лесу. Там ей больше всего нравилось в «бледной стране», как она называла нашу милую Тюрингию, и там в один осенний день она и угасла. Тоска по родине была причиной ее смерти.
