Наконец она повернулась ко мне и насмешливо заявила:
— Этот лебенок очень маленький. Он не может иглать.
Мы с Питером рассмеялись, и я сказала:
— Это правда, солнышко. Но знаешь что?
— Что?
— Он очень скоро вырастет, и спорим, что его самым любимым занятием будет играть со своей замечательной старшей сестричкой.
— Это я?
— Это ты.
Она посмотрела на Исаака с подозрением.
— Ладно, старшая сестричка, — вмешался Питер. — Пора идти домой и дать маме поспать.
— Холошо, — сказала она и подпрыгнула, чтобы запечатлеть поцелуй на моей щеке. — Пока, мамочка.
— Пока, милая. Я люблю тебя.
— Я тебя тоже люблю.
Питер наклонился над кроватью и нежно поцеловал меня в губы.
— Я горжусь тобой, милая.
— Потому что я чуть не умерла?
— Потому что ты сообразила, что это сделала Одри, потому, что ты не умерла и потому, что ты дала жизнь замечательному мальчику.
Мои глаза наполнились послеродовыми слезами, и я поцеловала его в ответ.
Когда они ушли, я какое-то время лежала и думала о Руби. Похоже, переживания из-за того, что я сижу с ней дома, так меня захватили, что не давали мне просто расслабиться и радоваться своему ребенку. Я ушла с работы, чтобы не расставаться с ней, а кончилось тем, что обиделась на нее за это. Разумеется, она все чувствовала, и сколько это могло продолжаться, прежде чем она стала бы мне подражать? Конечно, я уверена, что Руби никогда не сделает ничего похожего на чудовищный поступок Одри, но при этом поняла, что мне, как Эбенезеру Скруджу,[51] позволили мельком заглянуть в будущее и дали шанс все изменить, прежде чем станет слишком поздно.
Исаак издал вопль, и я наклонилась над его кроваткой, размышляя, что придется найти способ стать хорошей матерью, не потеряв себя по дороге. Но сначала мне придется найти способ уговорить одну из сиделок сменить вонючий подгузник.
