Денщики уехали, а оставшиеся двинулись в поход. Подле царевны шел Федор Леонтьич, а позади – окольничий Нарбеков.
– Распорядился ли ты, Федор Леонтьич, как следует? В Преображенском потешные. Чаю, и караулы держут… готовы ли стрельцы в случае чего…
– Готовы, государыня, я ручаюсь за них. Лишь бы только нам захватить врасплох, – успокаивал худородный, но в голосе его не звучало той твердой уверенности полководца, обдумавшего во всех подробностях план, которая так ободряет подчиненных.
«В нашем деле нужна великая опытность, а несведущ ты, мой милый Федя, в ратном искусстве, – думала про себя царевна, – ну а если не удастся… сделает какую поруху…»
– Федя, а знаешь ты, где стоит снаряд у конюхов? Может, дойдет и до огненного боя… – проговорила царевна уже громко.
– Сейчас послал, царевна, денщиков моих, Федьку с Ивашкой, разузнать, все осмотреть.
– Сейчас только, Федя? Да чего ж они увидят ночью-то?
– Не успел… делов было много – в кажную малость входить.
«И это он называет малостью… все, все от этого зависит… эх, Федя… Федя…» – думала про себя царевна.
– А знаешь что, Федя, – начала она громко, но, не договорив начатой речи, только спросила: – Отчего князя Василья нет?
– Не знаю… слышал ведь он о походе, а не прибыл… мне ему не кланяться…
– А разве тебе зазорно? – И мысленно прибавила царевна худородному: «Поклониться князю Василью?»
– Ничего, что зазорно, да толку в том не вижу, – оборвал уже с видимой досадой Шакловитый.
– Видишь что… Федя, – начала снова царевна почти заискивающим голосом, после непродолжительного молчания, – женщина я и боюсь всего… Василий Васильич приобык к ратному делу, знает приемы и подходы… нам он человек нужный…
– Хорошо, царевна, будь по-твоему. Пошлю за ним. Эй, Оброська Петров! Поезжай сейчас к князю Василью Васильичу и передай ему, что, мол, царевна идет к Казанской и зовет его сейчас к себе, – приказал Федор Леонтьич одному из провожавших, – да смотри торопись, – кричал он вслед убежавшему стрельцу.
Остальную дорогу шли молча. Переход до Казанского собора не длинен. Скоро подошли к церкви, вызвали священника и вошли в храм – царевна, Шакловитый и окольничий Нарбеков. Затеплили свечи в одном из приделов, в котором царевна приказала отслужить напутственный молебен.
Прибыл и гонец, но только ни с чем.
– До князя меня не допустили, – докладывал он, – нездоров, дескать, и докладывать к нему вовсе не ходили. Не приказывал.
Софья Алексеевна, видимо, встревожилась:
– Федя, верно, стрелец не сумел передать. Побывай ты сам у князя… попроси ты сам… сделай это для меня…
Федор Леонтьич молча вышел из церкви.
Тускло горят тонкие восковые свечи, освещая только темные лики местных икон, отбрасывая под своды светлые полосы и сгущая за ними еще более ночную темь. Торжественно и тихо. Странно отдаются под сводами почти вполголоса произносимые молитвы священником. Тепло, с обильными потоками слез молилась царевна, испрашивая на свое дело покровительство и помощь Заступницы Богоматери как на дело святое и правое.
– Не для себя подъяла я труд, – беззвучно складывались слова молитвы, – а для пользы и счастия миллионов народа. Только я могу сделать народ счастливым, просветить его, дать ему мир, спокойствие и безопасность. Много я сделала, много я сделаю, в чем беру в свидетели Бога, и не пожалею я ни здоровья, ни жизни своей. Могу ли я покинуть царство на руки пьяниц и развратников? Что сделается с ним? Конечная гибель и разоренье. Не должна ли я пожертвовать двумя-тремя жизнями для спасения всех?
Царевна была убеждена в необходимости себя для государства. Как бы ни была странна и дика иная мысль, но когда мы стараемся убедить себя в ее верности, когда смотрим на нее с одной точки зрения, беспрерывно освещаем желаемым нам колоритом, эта мысль становится для нас непреложной истиной. Да и можно ли было назвать странной и дикой мысль царевны? Не была ли действительно она права при том состоянии государства? В царском семействе не была ли Софья Алексеевна одна, способная править в смутное время неурядиц? Около нарышкинского двора собралась старая партия бояр Лопухиных, Апраксиных, Шереметевых и других, грудью стоявших за старые порядки, открещивающихся от всякой новизны, как от наваждения антихриста. Правда, молодой царь Петр проявлял энергическую, живую и боевую силу, но неизвестно, куда еще будет направлена та сила, а в настоящее время она расходовалась только, по словам приближенных к правительнице лиц, на пьянство да дебоши.
