Давин вспомнил те открытки на вокзале и усмехнулся нехорошо.
– Ладно, ладно, Гумми, – сказал он отрывисто. – Ступай. Ты мне мешаешь работать.
«Милая Джой! – писал он. – Ты и не представляешь, какое впечатление произвела ты, вернее, твой портрет на моего Гумми…»
– Смотрите, вон идет доктор со своим идиотом! – воскликнули таунусцы в первый же раз, как увидели их вместе. – Смотрите, вон идет доктор со своим идиотом! – воскликнули они во второй.
И если бы они подслушали (а они подслушали…), о чем говорит этот маленький и лысый Дон Кихот со своим высоким и знойным Санчо Пансой… о чем они могут друг с другом беседовать, кичливый книгочей и круглый идиот, то их предположение, что доктор и сам не прочь подлечиться, настолько бы подтвердилось, что и подтверждать не требовалось.
– Так ты полагаешь, – (на два с половиной шага доктора – четыре тупеньких шажка Гумми), – что это не внешняя сторона, а внутренняя?
– Всегда – внутренняя, – убежденно говорил Гумми. – Просто люди смотрят наружу.
– Ну а если мы вывернем наизнанку?
– Вот именно, – радовался Гумми, – то и получится.
– Ага, – соглашался доктор, напряженно думая. – Значит, люди обладают перевернутым восприятием и наружную сторону воспринимают за внутреннюю и наоборот? Как только родившиеся видят мир перевернутым, так?
– Почти так. Только наружной стороны вообще нет.
– Я могу согласиться с твоим рассуждением, но не с твоею уверенностью, Гумми. Как так – внутренняя, и все?..
– Я так вижу.
– Ну а когда ты разглядываешь, например, паровоз, разве он не снаружи тебя? и разве ты видишь топку и котел?
Гумми замычал от невыразимого огорчения.
– Ты хочешь сказать, что я опять формально запутываю рассуждение? Что ты говорил о другом пространстве?
Гумми с облегчением закивал.
– Вы сказали нарочно. Но я вижу и топку, вижу пар – ему тесно.
– У тебя просто богатое воображение, Гумми.
– У меня нет воображения. Я не могу придумать чего нет.
– Ладно, я отказываюсь от своего примера. Это, ты прав, примитивно. Перейдем к более сложной машине. Поговорим о нас. Вот ты и я…
– Я думаю, машина менее примитивна, чем вы думаете… – печально сказал Гумми.
– Вот так здрасте! – изумился доктор. – Только что ты, кажется, утверждал обратное. Что в изобретениях человека нет ничего сложного, что они на несколько порядков ниже всего живого.
Гумми пожевал от невыразимости.
– Ты меня не понял?.. Порядок, Гумми, – это, как бы сказать, уровень, что ли.
Гумми кивнул:
– Я понимаю порядок. Порядок – это когда правильно. А правильно – это когда на своем месте. Машина, и человек, и небо… Я сказал, что машина сложнее именно потому, что она не снаружи. Она не сама. Она более сложна, чем нам кажется снаружи, потому что… в ней часть нашей сложности. Не мы сложнее ее, а она проще нас. – Гумми запыхался от усилий речи, как паровоз. – Я не могу это сказать словами.
– Ты же не можешь отрицать, что человек стал человеком именно потому, что развился – познал, изобрел, научился? Человек – самое сложное, что есть на Земле, именно потому, что начинал с простого. Без колеса, рычага, паруса он бы остался на примитивном уровне.
Гумми страдал. Они будто рыли туннель с двух сторон, не видя друг друга: доктор искал слова попроще со своей стороны, Гумми же не находил слов для того, что было ему так ясно.
– Это еще сложнее, – булькнул он.
– То есть? я тебя не понимаю, Гумми.
– Колесо, рычаг – сложнее.
– Сложнее паровоза?!
– Конечно.
– Я попробую выразить… это интересно… Не значит ли твоя мысль, что кирпич сложнее дома, что атом сложнее молекулы, что клетка сложнее организма, что вообще элемент сложнее соединения?
Гумми радостно закивал.
– Но – почему же сложнее?? – взорвался доктор.
– В них больше тайны.
– О! – Давин был поражен и, кажется, даже понял, но сам себе не поверил. Не мог же и впрямь Гумми выражать вещи такой сложности?.. Конечно, эта странная мысль – с какого только боку? – сама вошла ему в голову. И вышла…
– Но паровоз, фотоаппарат, телефон… Ты же не понимаешь, как они действуют? Это же тайна для тебя?
– Это не тайна, это – секрет. Его кто-нибудь знает. Тайна – это то, что не знает никто.
