— Но мне очень нужно с тобой поговорить.
— Я сейчас выйду из трапезной на двор. Не отбивай звонок.
Из динамиков полилась романтическая мелодия.
Через минуту в трубке снова засопели — это Петр добрался до более удобного места.
— Да, Сергей, да, вот теперь могу говорить. Сергей, что случилось? Тебе нужна помощь? У меня есть немного денег, я могу договориться с одной бабушкой в Посаде, ты сможешь у нее пожить…
А вот это уже интересно.
— Что за бабушка?
— Ой, хорошая такая старушка. Верующая, к нам в храм ходит. Я ей тут немного помогаю, совсем немного. Но она добрая и одинокая. У нее муж недавно умер. Мы с ней панихиды служить на кладбище ходим. Здесь от Лавры недалеко. И никто-никто про нее не знает. Приезжай.
Я прикинул время. Часа через четыре успею.
— Буду у тебя к пяти.
— Ой, Сереж. В пять служба начинается. Но это даже хорошо. Ты можешь на вечерней постоять.
— Я не крещен.
— Да это же не литургия. Там всем можно.
— И крысам? Я ведь и вправду убийца. Я убивал людей.
Петя замолчал.
Я смотрел на дисплей и думал, что вот и вся недолга. Семинаристы не дружат с крысами-людоедами.
Из трубки шмыгнули носом.
— Сережа, Сережа, не пропадай! — заорали из трубки.
И я поднес ее к уху.
— Я не знаю про это, Сережа. Я не знаю воли Божией про крыс. Но я знаю, что Господь милосерд, Сережа. Нет ничего, что Он не мог бы простить. Он бы и Гитлера простил, и Сталина, если бы они как разбойник на кресте… Это они сами не захотели, понимаешь?! Сами!!! Но ты же не Гитлер, Сережа, я знаю! Ты приходи, я сейчас Антонине Федоровне позвоню. Она пирог испечет. С капустой или с яблоками, ты с чем любишь, Сережа? Пятница сегодня, там, небось, у нее щи есть…
Я слушал Петину скороговорку и представлял себе курицу. Вот она бегает по двору за цыплятами, пытаясь собрать их в одну кучу, уберечь… А вот кот на заборе. И курица знает про него, но никак не может объяснить это цыплятам. Как курица может что-то объяснить, да еще и цыпленку??? Никогда не понимал. Но ведь как-то они общаются. И этой курице даже кого-то удается спасти.
— Сережа, ты меня слышишь? Я знаю, я дурак, я ничего не понимаю. Но ты прости меня, если я не так сказал, прости и приезжай. Обязательно. Тебе нельзя сейчас одному, никак нельзя. Ты приезжай, мы тебя покормим, ты поспишь, в бане можешь помыться… У Антонины Федоровны баня есть. Она не дымит.
«Мне нельзя в баню», — хотел сказать я, но промолчал.
— Я приеду, Петр, спасибо. Я сам тебя найду.
И нажал на красную полоску с надписью «отбой».
Когда-то я уже ездил на электричке. С другого вокзала и в другую сторону. Тогда я еще немного верил, что все происходящее — нелепая игра, что все образуется, что крыс нет, а есть просто болезнь, эпилепсия или шизофрения там. Что… Тогда я еще никого не убил. Тогда была Анна, и незнакомый врач не валился под колеса, и я не отрывал голов и не потрошил кишок. Я тогда не пил крови и не ел человечины. Я тогда не был зверем. И не умирал, и не воскресал. И никто не предлагал мне власти. Или власть уже предлагали?
Я закрыл глаза и снова увидел обувную коробку с дохлыми крысами. Аида у них, и я ничего не могу сделать. Слишком поздно. Слишком далеко я зашел в поисках собственного «Я».
Электричка мчалась почти без остановок. Мелкие станции пролетали одна за другой, на них ждали своего поезда дачники с рюкзаками и георгинами. Пожарами горела листва на деревьях, наступало бабье лето. Необычайно теплый сентябрь выдался в этом году, сменив жаркое лето и дождливый август. Всего три месяца прошло, а кажется, что вся жизнь. В открытые окна врывался теплый, пахнущий прелью и осенней свежестью ветер.
Что-то внутри меня рвалось наружу, через горло, требуя освобождения. Но тяжелые цепи держали меня за ноги, приковывая к земле, к жизни, к самому себе. И я смотрел в окно, провожая глазами золотые березы и багряные клены, медные дубы и рябины, алеющие спелыми гроздьями горьковатых ягод. Зачем я ехал? Может быть, я просто не мог оставаться на одном месте. Как в той легенде про цыган, выковавших гвозди для Бога.
