Я, однако, не мог избавиться от впечатления, будто она ненатуральна.
Сильно ли я досадовал своим открытием — а вдруг Мишка все же спасует, не станет выступать на собрании? Нет, должен признать, что для меня оставалось важным одно — чтобы все это предприятие имело какой-то исход, и поскорей бы уж. «Тогда мы, наконец, сможем сосредоточиться на Предвестниках табора — разработаем план наступления». (Вряд ли я всерьез собирался ему следовать и предпринимать какие-то шаги в действительности, но я верил и убеждал себя, что собираюсь и ни за что бы в тот момент не признался, что как дойдет до дела…).
А что если Мишка провалит свое выступление на собрании и после этого не согласится уже ничего предпринимать — ни в каком направлении? Что если он скажет нечто, вроде: «Макс, у нас громадные проблемы с государством, фундаментальные. Как мы сможем противостоять Предвестникам табора, если у нас нет твердой основы? Сам подумай!» Тогда я возражу ему: «Ты же говорил о завоевании авторитета — вот давай и завоюем, изгоним Предвестников табора». Стало быть, я в каком-то смысле займу позицию Сержа; и Мишка предложит мне нечто вроде того, что и Сержу вчера предложил: «Разработкой плана занимайся сам, а когда он будет готов, я ему последую».
Этого я боялся больше всего — я тогда оставался в полном одиночестве.
«Ладно, разберемся как-нибудь по ходу, — в конце концов, мысленно махал я рукой и успокаивал себя, — сейчас надо, чтобы все прошло, а там видно будет».
Все эти цепочки мыслей, опутывавшие мой мозг, не означали, впрочем, что я охладел к идее тропического острова. Что я воспринимал теперь Мишкину «теорию государства», как какую-то помеху; просто мне быстрее хотелось сосредоточиться на Предвестниках табора. По моему разумению, на самой серьезной угрозе.
В то утро я не выдержал лишь однажды — попытался завести с Мишкой разговор о Предвестниках табора, не смотря на обещание оставить его на время. Это было нечто, вроде: «Слушай, а помнишь там, на поляне…» — но он в ответ только отмахнулся.
Мне стало неприятно. Но я благоразумно призвал себя успокоиться и ждать.
Серж, Пашка, Димка, Олька — все уже поджидали нас возле нашего участка, когда мы вышли.
— Мы уже вас обкричались! Куда вы запропастились?
— Уже 12:15 — собрание в самом разгаре!
— Кодекс сделал?
— Пора идти!
— А речь-то, речь подготовил?
Кому принадлежали эти реплики? В моей памяти отражается теперь только одно: Олька до того, как мы пришли на эстакаду за воротами, — именно там проходило собрание садоводов, — вообще не произнесла ни слова; по-прежнему ее занимали какие-то сторонние мысли. «Она потеряла интерес к Мишкиному предприятию! — пронеслось в моей голове; но тут же я возразил себе. — Н-нет, дело не в этом все-таки… в чем-то еще».
И если бы не окружающая суета, я придал бы этому странному Олькиному состоянию еще больше значения, нежели вчера, а возможно, и попытался бы даже докопаться, в чем причина, но… да, все вокруг были слишком взбудоражены, и я быстро забыл об Ольке.
Мишка, озадаченно взявшись за подбородок и сев на корточки, принялся объяснять, что речь он подготовить не успел, да она и не нужна, — лучше уж он постарается сказать экспромтом; а потом прибавил еще:
— На кодекс-то я, конечно, буду опираться, — он тряхнул тетрадью; затем положил ее на колено и принялся задумчиво чертить мизинцем круг на земле.
— Ну, так чего мы ждем? — осведомился Серж, в нетерпении переминаясь с ноги на ногу, — пойдем уже?
Мишка вдруг поднял взгляд на Сержа, быстро, что совершенно не сочеталось с его прежней неторопливостью.
— Ты составил план расследования?
— Я… ну…
— Я рассчитывал на твою поддержку на выступлении… — и тотчас после этого Мишка перестроился:
— Ну ладно, я сам все сделаю.
Серж принялся оправдываться:
— Я собирался заняться этим после собрания…
— Да ладно, ладно, я же сказал, что сам справлюсь… — Мишка вскочил на ноги — не просто резко, но как-то даже конвульсивно, — пошли, нам действительно пора уже.
— Могу вам фокус показать, хотите? Воткнуть нож в столб. Уйдет по самую ручку, как в кашу. Лезвия не увидите. Так что нужно менять всю электропередачу, — Страханов говорил это стоя на плитах, положенных в несколько рядов подле эстакады; говорил очень спокойно, даже чуть насмешливо, но ни в коем случае ни ораторствуя.
