— Серж, мне, знаешь ли, что-то… не по себе, — заявил вдруг Пашка, краснея, — если им это не понравится… я имею в виду то, что мы задумали, меня ж отругают, а потом в комнату посадят за семь печатей. До конца дня в карцере сидеть, представляешь?.. А потом еще посуду заставят мыть всю неделю. Этот придурок пропустит очереди три-четыре, — он кивнул на Димку, — его и так уже освободили от всего из-за глазной гимнастики, а тут еще…
— Чего? Заткни свое паяло, поэл?.. — Димка произнес это не так громко, как произносил обычно, но все же несколько садоводов обернулись и посмотрели в нашу сторону.
— Да тише вы, успокойтесь, — шикнул на них Серж; но рвения его — я это почувствовал — немного поубавилось.
Олька вплотную подошла к Мишке.
— Миш, — уверенно, но тихо.
Тут только я сообразил, что она уже окликала его издалека.
— Что такое?
— Нам надо поговорить.
— Сейчас?
— Нет, после собрания.
— Хорошо… — он смущенно смотрел на нее; потом принялся бормотать, — тебе что-то не нравится? Я знаю, я все понимаю… Обиделась на что-то? Я просто все никак не могу выбрать момент для того, чтобы…
— Миш, я ни на что не обиделась, и я не об этом. Надо поговорить — и все. Скорее даже посоветоваться.
— Я вчера уже что-то подобное слышал…
— Все верно. Но я просто не решилась вчера.
— Хоть намекни, в чем дело.
— Нет, потом, — и Олька отошла в сторону.
В этот момент на собрании приняли какое-то постановление. Олькина прабабушка, сидевшая у подножия эстакады, встала, оправила юбку и направилась к нам. Довольным ее лицо никак нельзя было назвать. В чем дело? Чувствуя что-то недоброе, я недоумевал; сознание строило домыслы: то, что говорил Пашка: «меня ж отругают, а потом в комнату посадят за семь печатей. До конца дня в карцере сидеть, представляешь?..», и государство — неужели Олькиной прабабушке стало известно о наших намерениях, и она решила наказать Ольку… За что? Что здесь такого? Мы же ни в чем не виноваты!
А может, она решила наказать за то, о чем еще не подозревала и узнает в будущем? О Боже, эти мысли не доведут до добра…
Она прошла мимо Ольки, окликнув ее; затем остановилась в метре позади.
— Оля, ты меня слышала или нет?
— Что?
— Домой… Ну-ка быстро! Я тебя все дома не могла отыскать, ждала пока появисся и вот нате-ка объявилась. Ну-ка пошли!
— А что случилось?
— Быстро, я сказала, — бабушка даже сделала короткий взмах рукой.
Никогда еще я не видел, чтобы это доброе существо…
— Твоя бабушка сердится на тебя? — спросил я удивленно… даже испуганно.
— Иногда.
На последнем слоге Олька чуть повысила голос, затем развернулась и пошла следом за бабушкой; они скрылись за воротами.
Больше я никогда не видел Ольку… ………………………………………
…………………………………………………………………………………………
Излишне говорить, что этот эпизод выбил всех нас из колеи. А Пашка — тот просто-напросто был повергнут в шок; мне даже забавно стало.
Мишка с сокрушенным видом снова — как и тогда, когда мы были на проезде, — присел на корточки, одной рукой взялся за подбородок, другую освободил, положив тетрадь на согнутое колено, и принялся чертить мизинцем круг на земле; медленно, медленно, по часовой стрелке, против… Словно старался то рассеять, то, напротив, усугубить дурное расположение духа. Свою сокрушенность, а еще вернее — сокрушение.
Минуты через три собрание закончилось. (Никто из садоводов даже не предложил переизбрать Страханова).
Все разошлись.
Мишка так и не двинулся с места, а все сидел на корточках и рисовал круг. И все мы (даже Серж, наверное, в глубине души — ведь он тоже перестал подгонять) были благодарны Мишке за этот исход.
