Дядя Вадик рассмеялся, конечно; смех, однако, этот вышел каким-то чересчур громким и неестественным, но не потому, что дядя Вадик старался что-то изобразить, — нет, ни в коем случае; напротив, ему было искренне весело, я это чувствовал… А смех все же неестественный… нет, даже заболевший. Смех, обыкновенно, обозначается: «ха-ха-ха», — но в реальной-то жизни он звучит иначе; сейчас, однако, это действительно звучало так, как пишется, только «ха» этих было шесть.
Тут я вспомнил, что последнее время дядя Вадик все чаще стал прикладываться к бутылке.
У него не ладится с женой… Они все больше отдаляются друг от друга, и разрыв неизбежен.
Сейчас рот дяди Вадика сильно открылся; он даже голову запрокинул.
— Неужели ж так и сказал?
— Да-да, именно так, — Мишка тоже смеялся.
— Мне, знаешь, еще чего хотелось у него спросить, пап?
— Ну… — дядя Вадик замер посреди дороги; у меня создалось странное впечатление, словно он ожидает повода к тому, чтобы снова рассмеяться или даже готовится, когда Мишка просто что-нибудь скажет — и за этим сразу же открыть рот и опять сказать «ха-ха-ха-ха-ха-ха», — ровно шесть раз. Готов поклясться, некие едва уловимые детали позы действительно создавали такое впечатление.
«Как странно, — подумал я, — дядя Вадик преображался в лесу — всегда. А теперь вдруг так случилось, что это преображение обнажило болезнь… его души. Совершенно неожиданно».
И ты… ты тоже преобразился, разом, с сегодняшнего дня — теперь видишь больше; и больше понимаешь — но, кажется, совершенно по другой причине…
Благодаря теории государства.
Это ненадолго?..
Болезнь дяди Вадика — в отличие от «перипетий» с Лукаевым и Перфильевым — не казалась далекой, нет, — напротив, в купе своей с остальными неприятными мыслями мне стало совсем уже не по себе.
— Он же так печется, чтобы его жена поскорее отправилась в мир иной, — продолжал, между тем, Мишка, — лишнее эмоциональное потрясение, шум, дискомфорт могут угробить ее, вот я и хотел спросить Лукаева: разве не лучше в этом случае четыре человека, а не три?
Дядя Вадик снова издал свой странный, заболевший смех.
— Ну ладно, хватит… никому этого больше не говори, понял? — его голос все еще подрагивал.
Мишка пожал плечами, подмигнул.
— Конечно.
— Ты мне лучше вот что скажи: будешь делать еще одну постройку? С бетонированным фундаментом.
— С бетонированным? А это идея!.. Но я не знаю пока. У нас тут теперь новое дело… я бы даже назвал это кампанией. Я тебе чуть попозже расскажу… Слушай, мы сегодня привычным маршрутом идем или как?
— А что? — дядя Вадик посмотрел на сына весело и ехидно, — можно подумать, это какое-то значение имеет для тебя. Представь, гриб прямо посреди тропинки стоит, утоптанной.
— Такого быть не может.
— Проницательно! Но ты и в этом случае не увидишь его — я это хочу сказать. И этот, — он кивнул на меня, — тоже! Всю дорогу протреплетесь — я ж вас знаю!
— Ну что ж поделаешь! — Мишка пожал плечами.
Дядя Вадик ответил, наконец:
— Привычным, привычным, как всегда…
Насколько стандартными являлись одежные принадлежности грибника, настолько же индивидуальным и, по выражению самого дяди Вадика, «фирменным» оказывался его маршрут. А для дяди Вадика эта «фирменность» начиналась уже с того хотя бы, что в лес мы вошли отнюдь не по той дороге, какой мы с Мишкой ходили к погибшей «верхотуре», — от нашего проезда поворот не к главным воротам, но в противоположную сторону, затем на третий проезд, к дому молоканки и — по большому кругу; там в самом конце была ржавая калитка, всегда, даже в самый жаркий день почему-то казавшаяся мокрой от дождя и затянутая рваной сеткой (говорят, еще не проходило ни одного года без того, чтобы в этой совершенно неопасной и хлипкой, продавленной сетке не застревала и не погибала ворона или какая-нибудь другая птица).
Мы как раз подошли к калитке. Она давно уже завалилась и дверца всегда оставалась приоткрытой на три сантиметра минимум. Сразу за ней — густая еловая поросль, и казалось даже, что одна из елей подталкивает калитку своей лапой — чтобы та упала окончательно; тропка между деревьями съеживалась от теней и расстояния…
