— Наверное, это та противная девица, которая сосет волосы и которая так и говорит про себя: «у меня есть вредная привычка сосать волосы», — произнес я вдруг запальчиво.
— И которая дала тебе ботинком по икре?
— Это так получилось, потому что я тогда… — начал я было оправдываться — тут уж и меня охватила досада — но Мишка, в нетерпении замахав рукой, оборвал меня — мол, сейчас речь не об этом.
Он спросил Марью Ильиничну, к кому именно отправилась ее правнучка, на что получил ответ весьма уклончивый: «Ох, не знаю, я-та думала она у вас где, а раз нету, так я уж начинаю волноватца. Но если в скорости придет, доложу, что заходили», — ни слова о подруге и стало ясно, что в первый момент старуха нам проговорилась.
— Зайдем еще вечером, — сказал я Мишке по пути к «верхотуре».
— Нет, не будем.
— Как это? Почему?
— Я потом тебе объясню. Не будем заходить до тех пор, пока не достроим. Если встретишь Ольку на проезде — случайно встретишь, — веди себя как всегда, но ни в коем случае не заговаривай о нашем сегодняшнем обломе, а если она сама чего спросит — ты не знаешь.
— Чего я не знаю?
— Ничего не знаешь, ясно?
До меня тогда не дошел смысл происходящего, а стало быть, я должен был бы начать до него докапываться (уж чего-чего, а дотошности мне было не занимать!), — однако все эти хлопоты с «верхотурой» меня, конечно, отвлекли. Теперь же, когда мы направлялись к Ольке, — спустя пару дней полного игнорирования ее и ее домика, — я, разумеется, в один момент вспомнил все и уж конечно смекнул, что Олька должна была на нас обидеться, но мне опять было не до того — я и сам обозлился на Мишку, что он не посмотрел со мной фильма, и как мог, старался его поддавливать. (Кроме того, мое дурное настроение усугубило то, что мать на сей раз меня «поймала» по выходе на улицу, — заставила надеть шорты; и даже то, что я расстегнул рубашку, не помогло мне почувствовать себя Стивом Слейтом. Я задавался вопросом: сколько еще этот мир будет выставлять мне препятствия?).
— Ты, небось, наврал мне, что видел Стива вчера вечером, — говорил я Мишке, — там, на втором этаже. Наврал ведь, конечно. А то как же он мог потом снова оказаться в телевизоре?
— Ну… если Макс есть на фотографиях — я имею в виду на тех, которые мы наснимали прошлым летом, — то это же не значит, что его не должно быть здесь.
Этот ответ заставил меня на минуту-другую прикусить язык, потому как, во-первых, я едва сдерживал себя, чтобы как всегда не рассмеяться (я почувствовал подвох и юморную усмешку в Мишкиных словах, но если бы даже он говорил на полном серьезе, думаю, я все равно бы прыснул: уж больно любил я своего брата и восторгался им!), и, во-вторых, я все старался сообразить, что такое имел в виду Мишка, при чем здесь фотографии, — а главное, состыковывается ли подобная логика с той, которою он меня пичкал сегодня утром, по пути к «верхотуре». (Разве он не говорил, что до своего приезда Стив наблюдал за нашим поселком из телевизора?) Но чем более я это обдумывал, тем сильнее у меня все в голове перепутывалось, — в конце концов, я не выдержал и заявил Мишке напрямую, что обижен на него, и почему это он не выполнил свое обещание, всегда смотреть со мной «Midnight heat», — но голос мой все же дрогнул от смеха и эффект оказался частично утерянным.
— Ну вот, этого я и ждал… всегда будь откровенным… Слушай, ты хоть понимаешь, как это важно для нас: то, что моему отцу понравилась «верхотура». Он так и застыл от восторга.
— Важно — для нас?
— Ну конечно! Теперь в награду он возьмет нас в лес за грибами. Через пару дней. Так-то он редко соглашается, говорит обычно, что ему в лесу надо ото всех отдохнуть, но на сей раз нет, нет — как же это отдыхать от тех, кто тебя так восхитил, — он обязательно нас возьмет.
— Он сам так сказал?
— Разумеется!
— Но я не понимаю, ты же абсолютно равнодушен к этим прогулкам по лесу — сам говорил.
— Но ты-то их обожаешь, а?
Я примолк: его правда; лес был одним из моих любимых времяпрепровождений и единственным, когда я переставал опасаться дядю Вадика, где я начинал питать к нему положительные чувства, даже нежные, — дело в том, что он весь преображался в лесу, становился совсем иным человеком (и по отношению ко мне), — добродушным, прежде всего, а иногда даже способным со мной на шутки, удивительные хотя бы потому, что они просто были. Только в лесу, пожалуй, по-настоящему начинал я ощущать хоть какую-то схожесть дяди Вадика и Мишки; возможно, она присутствовала и при других обстоятельствах, однако я просто не в силах был разглядеть ее за завесой привычной грубости, которою отец Мишки обыкновенно от меня прикрывался.
