Мишка все правильно понял: я совсем позабыл о нашей опасности, а теперь снова спохватился и почувствовал в груди больной укол.
В этот самый момент откуда-то из поселка донеслись позывные радио «Маяк», на мелодию «Подмосковных вечеров», сейчас несколько тише обычного, потому что мне чаще всего доводилось слышать эти завороженные звуки будучи на своем участке, — звуки гораздо более медленные, нежели в оригинальной песне, сыгранные совершенно на другом инструменте (думаю, это был не металлофон, но что-то по звучанию очень на него похожее), — какие-то уж слишком увесистые и вкрадчивые на каждом тоне, опускающиеся в самое нутро, и от всего этого, быть может, казавшиеся мне совершенно искусственными и вызывавшие странную тоску. В который раз уже я старался угадать, откуда именно они доносились, но тщетно, и в результате понял только, что очень скоро меня ждет какое-то разочарование.
III
— Держи номер. Давай, вешай его наверх, под козырек.
— Нет, нет, я передумал, — покачал головой Мишка, — пожалуй, мы повесим его в другое место.
— Куда?
— Помнишь, я сказал папе, что нам осталось прибить к «верхотуре» еще пару балок? Я подумал, что так, как она выглядит сейчас, — нет, уж больно непривлекательно смотрится — голый каркас, больше ничего. Надо бы его чем-нибудь заделать — хотя бы с одной стороны. Что скажешь?
— Не знаю. Ты прав, пожалуй. Но что ты имеешь в виду — «заделать»? У нас же почти материала не осталось!
— Я же сказал, всего пара досок. Прибьем их накрест, а в центр повесим номер.
Мишка хотел прибить две доски к одной из сторон каркасного куба — к той самой, которая как раз смотрела на поселок.
— Чем больше, тем лучше. Разве нет? Не так бедно будет смотреться. Взгляни на папу. Он такой огромный парник мастерит! Сколько он уже досок друг к другу приколотил? Раз в десять больше нас, а?
— Думаю, порядка того, да.
— Ну вот. Как же мы его переплюнем, если не сократим отставание? А остальное возьмут преимущества нашего архитектурного решения. Верно я говорю?
— Абсолютно!.. За дело! — я мигом подскочил к нескольким оставшимся доскам, которые сложены были у подножья «верхотуры».
— Да и мы с таким трудом добывали эти доски и еще не все их приколотить? — прибавил Мишка.
— Эй, Миш!.. — послышалось издали.
Я мигом выпрямился и увидел шагах в десяти от нас Сержа Родионова, внука старухи Родионовой, и старшего из братьев Широковых, Пашку; когда они были по отдельности (а такое случалось в основном только когда один из них был в отъезде), с ними еще можно было кое-как сладить: вообще говоря, Серж казался мне настоящим героем и примером для подражания, не в такой, конечно, степени, как Стив Слейт или мой брат, но я частенько увивался за Сержем и выпрашивал, чтобы он сыграл со мной в футбол «от ворот до ворот» до двадцати очков, — уговорить Сержа удавалось мне, впрочем, только в исключительных случаях. (Быть может, потому, что я никогда не претендовал на победу — Серж ведь был старше меня на шесть лет, (и на год младше Мишки), — старше и мастеровитее; моя задача была гораздо более скромной: забить ему хотя бы пять мячей за игру. (Против его двадцати). Но и этого мне не удавалось сделать — 20:3, 20:4, — не более того). Так или иначе, в уныние я не впадал — в его слащавой улыбочке, которую я и любил и боялся одновременно, было что-то для меня притягательное, и я готов был даже в шутку как-нибудь обозвать его, чтобы он вот так вот, исподлобья, с ямочками на щеках, возле растянутых губ, снова и снова на меня посматривал, — эта двоякая улыбка была привычной для него реакцией. Он сжимал кулак, но редко когда давал мне подзатыльник, ибо я сразу принимался просить у него прощение и едва ли не на колени вставал.
Мне нравилась эта игра.
Мальчишки часто «наезжают» на старших парней просто для того, чтобы те за ними погонялись, так и развлекаются, но редко когда это является следствием большой симпатии первых ко вторым.
Пашку Широкова я не любил. Он вечно важничал, выставлялся и шпынял меня, а на самом деле был еще тот трус, потому как всегда прикрывался за Сержа; вообще это был тот тип человека, которому очень важно опереться на доминанту, тогда он учиняет самый настоящий произвол — чтобы возвыситься в глазах окружающих, и своих тоже; в одиночку же мигом скисает и сделать из себя ничего уже не может. Тело у Пашки было рыхловатое и белое, чуждое любому загару и физическим упражнениям; вялое брюшко, прикрытое красными рейтузами, которые он натягивал аж до самой груди; дальнозоркие очки на плюс пять.
