— Да… я… я понимаю, о чем ты… — Мишка помялся; принялся нерешительно вращать полную кружку пива, которую недавно принесли. Подставка под кружкой также вращалась, — знаешь, то, что ты сказал сейчас… мне это очень льстит. Я же просто развлекал вас тогда. И сам тоже развлекался. А с другой стороны мне теперь стыдно.
— Почему?
— Потому что мы тогда так ничего и не осуществили. Ясное дело, у нас ничего бы не вышло, но мы ведь даже и не пытались. Я, я не пытался. Я изначально не собирался претворять это в жизнь, Макс.
— Ты не собирался?
Зачем я переспрашивал? Я же и так теперь это понимал — что Мишка не собирался воплощать теорию государства. Нет, никакое понимание не имело значения. Дело в другом: во-первых, совсем недавно я обвинил про себя Мишку, что он всегда самоустранялся или пасовал; во-вторых, мне все же было неприятно от его признания, и я чувствовал себя обманутым. Как взрослый человек.
— Ты не собирался? — повторил я; уже тише.
«Сколько верховного смысла, сколько детского счастья и бед, и настоящего зла родило твое воображение, Миш! Но почему же были беды и зло? Быть может, как раз потому, что ты не придавал своим идеям особенного значения? И лавировал, хитрил — подчас, ради самых банальных вещей? — например, чтобы понравиться Ольке? Так что же все-таки погубило Ольку? Мелкие цели? Ведь и о Предвестниках табора ты рассказал мне только с тем, чтобы удивить и испугать. Или же Ольку погубила твоя… изворотливость? О тропическом острове — то, что это конечный результат твоей теории, — ты рассказал спонтанно, когда я, что называется, припер тебя к стене: и впрямь ли ты хочешь воплотить свою теорию в жизнь. Или, может быть, все дело в том, что ты не выполнял обещаний, не осуществил ни одного своего замысла — зная об этом изначально? Тот, кто делает что-либо наполовину, даже не замечает, как губит людей, — это сродни убийству, но человек не осознает, как совершает его. А чаще всего, ты и вовсе пустословил. Но откуда же, в таком случае, верховный смысл твоих изобретений? Я ни на мгновение не сомневаюсь в его существовании».
Мишка смотрел на меня и ничего не отвечал; и неловко мялся.
— Я и не думал льстить тебе, Миш. Детство — счастливая пора жизни, и ты, видно, считал, что в силах сделать ее еще более счастливой. Вот и все.
— Для себя и для других. Ты прав, — подтвердил Мишка и выпрямился; мое заключение будто бы вывело его из неловкости.
Он даже не обратил внимания, что в моей интонации нет не только благодарности, но и дружелюбия. Многие годы я благодарил его про себя за дни, проведенные на даче, потом в моей памяти всплывала Олька и… я тотчас холодел и вопрошал: какова доля Мишкиной вины?
И есть ли вообще его вина? Я чувствовал, что есть.
Теперь я отыскал разгадку.
IV
Мишка допивал очередную кружку.
— Черт… если б ты знал, как я рад видеть тебя, брательник… ты открыл мне настоящую жизнь… а вернее, ты открыл мне глаза, что это мое прозябание — черти что, а не жизнь… посмотри сам… я тебя сегодня полдня водил по К***… ну скажи, разве эта дыра может сравниться с нашей дачей… с нашим детством! Пусть я не выполнял обещаний. И все же это лучше, чем торчать здесь.
— Не такая уж это дыра, Миш.
— Дыра, самая настоящая дыра!
— Но почему? — спросил я бесстрастно; тайно же испытывал удовольствие. — Мне казалось, тебе здесь очень хорошо.
— Ни черта! Мне здесь ни капли не хорошо. Ты развеял все мои иллюзии. Боже, как я мог докатиться до такой жизни! — Мишка говорил, жалея себя; и, в то же время, с интонацией внезапно прозревшего человека. Мне стало смешно. Снова, как и тогда на мосту, когда он, говоря о своей жене, задавался вопросом, любит ли ее, — снова я не испытывал ни капли сострадания.
— Но и детство не было счастливым. Оно только теперь таким кажется. Мы говорили, — напомнил я.
Несколько мгновений — я поймал этот взгляд — Мишка смотрел на меня с невольной растерянностью. (Его глаза словно бы задавали наивный вопрос: «Ну и как же быть тогда?») Я почувствовал, что сейчас не выдержу и ухмыльнусь, как вдруг мне пришло в голову, что Мишка сейчас похож на ребенка… и всякое веселье тотчас исчезло. Мне стало неприятно.
