Мне ничего неизвестно о ней. Ничего — это действительно так. Все это только разорванные, случайные воспоминания. Кадры, заслоняющие взгляд. «Но как же быть с тем, что ты видел и замечал весь сегодняшний день?»
Это тоже разорванные воспоминания. Возвращающиеся.
— Тебе, наверное, неприятно вспоминать обо всем, что было? — сказал Мишка. — И больно?
Я посмотрел на него — не так, как если бы он угадал, что творится у меня в голове; я продолжал держать на лице неизменную маску спокойствия; произнес:
— Мне кажется, детство было счастливейшей порой моей жизни.
Это не было ответом на вопрос; зато я говорил абсолютно искренне.
— Это правда?.. Даже не смотря на…
— Даже не смотря на то, что случилось с Олькой, — произнес я беспощадно.
(Беспощадно — для него?
Для нас обоих).
В глазах Мишки скользнул страх; и неловкость.
Я прибавил:
— Так что ты был прав, Миш. Ты говорил мне, что я буду вспоминать о детстве, как о счастливом и первородном этапе своей жизни. Помнишь? Когда я украл вкладыш у Сержа.
Лицо Мишки прояснилось.
— Да, что-то такое помню… но не так, наверное, отчетливо, как ты. Это неважно. Я и сам… я, знаешь ли, чувствую то же самое. Почему так выходит? Я не могу объяснить. Так у всех людей.
— Вот и тогда ты тоже это сказал. И поначалу я не придал твоим словам никакого значения.
— Люди забывают боль — наверное, поэтому.
«Нет, не поэтому, — сказал я про себя, — я люблю свое детство — счастливое детство — не забыв боль».
— Или же, — продолжал Мишка, — она стирается чем-то другим, живительным, светлым…
— Те эпизоды, в которых я испытал боль, ныне существуют в живительном свете — это ты правильно сказал. Радуешься тому, что они просто были, эти счастливые моменты детства.
«Кадры. Промельки», — вертелось у меня на языке; но я так и не озвучил.
— Но боль, — продолжал я, — она остается. Отдельно или перемещается в те моменты детства, где ее, на самом деле, не было. Это воображение прошлого.
— Возможно, ты и прав. Это удивительно!
После Мишка, наконец, принялся вспоминать эпизоды детства.
— Сколько тогда я наизобретал всего! Помнишь? Государство какое-то я там старался организовать.
Я внимательно вглядывался в Мишкино лицо. Я помнил, в какой экстаз он пришел десять лет назад, когда узнал, что в моем романе воплощалась его теория государства. Сейчас на Мишкином лице — только светлые, спокойные воспоминания; в глазах — небольшая, пьяная сонливость.
Но все же теперь он с самого начала припомнил именно теорию государства.
— Какое-то государство, Миш? Это была лучшая из твоих идей, — я произнес это со значением; и с подлинным уважением, — знаешь, что мне теперь кажется — когда я вспоминаю о твоей теории государства? Помнишь, как ты однажды вечером излагал положения теории в Олькином домике? Ты тогда только записал их в тетрадь и позвал всех нас на обсуждение. Вот мне теперь кажется, в тот вечер я стал взрослым. Не потому, что ты сказал мне, что конечный результат твоей теории — тропический остров из «Midnight heat», на котором я так мечтал жить… ты ведь помнишь «Midnight heat», Миш?
— Да, помню. Конечно, помню.
— О тропическом острове ты сказал позже, и это, скорее, напротив, вернуло меня в детство и в игру — снова…
…еще на некоторое время. Это было в лесу, на следующий день. А потом мы потеряли дядю Вадика, а потом… появились Предвестники табора — они подтвердили уход детства.
Чемоданчики, с которыми великаны пересекали поляну, — великаны уносили багаж моего детства.
Я продолжал:
— Тогда, в Олькином домике, именно в тот вечер… Боже, это был самый важный вечер — когда я стал взрослым. Потому что твоя теория оказалась чем-то таким, ради чего стоило повзрослеть; то, что стоило воплотить в жизнь по-настоящему. Она была призвана изменить мир, а ради этого действительно стоит взрослеть и двигаться вперед. Не к раю, нет. Рая мы никогда не отыщем в этой жизни. Просто двигаться вперед, а не плыть по унылым водам.
— Унылым водам? — переспросил Мишка.
Я, однако, не стал пояснять; я понял, что все же начинаю терять спокойствие, и принялся наблюдать, насильно и внимательно, как в плафоне, справа за Мишкиным плечом, фиолетовый цвет, оседая на дно, уступал место изумруду — медленно, медленно… в какую-то долю секунды я заметил оттенок аквамарина; затем бирюзы.
