Я не стану этого делать. «Разве ты не жаждал нарушить этот рай? — который раем никогда и не был…»
Подойдя вплотную к парапету, Мишка быстро курил, делая нервные, прерывистые затяжки; докурив одну сигарету, он тотчас достал следующую.
Я стоял позади, метрах в двух, но даже с этой позиции уже открывался отличный вид на море (не так, как на другой стороне моста, где днем я смог различить лишь отражения-зайчики на небе, — да и те были одной лишь игрой воображения); берег тоже было видно, и людей, уже подтянувшихся к морю на представление, и прибрежные сосны и лиственницы — черные причудливые тени, звенящие и осторожно потрагивающие друг друга от изменчивого бриза; по-прежнему от созерцания этих теней становилось теплее.
Две яхты на самой середине непроницаемо темной морской глади, с желтыми и голубыми оконцами и с подсветками на бортах, походили отсюда на детские игрушки с цветными стеклышками и электрической лампочкой внутри. Гирлянда из флажков, по всей видимости, опоясывавшая обе яхты по периметру, тут и там крепилась к низеньким железным перилам, вделанным в борта (колючие бусины, оплетавшие иглы), — флажки и перила выглядели настолько миниатюрно, что, казалось, я способен различить это глазом лишь по причине, что вижу и то, и другое вкупе. Огни разделительных буев, сиявшие ближе к берегу, добавляли водной мозаике кровавые тона.
— Откуда будут стрелять? С яхт?
— Да, — Мишка кивнул как-то незначаще; он задумчиво стряхивал пепел за парапет.
— Ты успокоился? — спросил я.
Мишка ничего не отвечал некоторое время; затем:
— Можно один вопрос, Макс?
— Конечно.
— Эта история, которую я рассказал тебе… — он остановился, казалось, что-то выверяя; его губы, бесшумно шевелясь, пропускали дым, — только ответь мне искренно, ладно?
— Хорошо, — тихо пообещал я.
— Она… показалась тебе глупой, да?
Мишка так и стоял ко мне затылком, почти (его профиль я все же видел), не оборачивался и, задав этот вопрос, снова стряхнул пепел, на сей раз, однако, притронувшись указательным пальцем к окурку всего один раз.
— Глупой? — переспросил я нерешительно, но Мишка очевидно расслышал не вопрос — утверждение.
Он обернулся и качнул головой.
— Да?
Тотчас мне стало неловко от того, что он неправильно расслышал меня; пожалуй, если я и не хотел отвечать утвердительно, то, во всяком случае, собирался подобрать некое более точное слово, нежели «глупый»; теперь же я осознал, что не в силах выполнить обещание: в одно мгновение я закрылся от того, что Мишка совершил вот такую нелепость, рано отреагировал на заключение, которого я еще не вынес, — да, я закрылся от Мишки. Неприятельски. И еще я испытал легкое раздражение, которое, впрочем, быстро сошло на нет.
Я произнес:
— Нет, — без какого-то ни было оттенка в голосе.
Это было просто «нет».
— А вот мне она кажется глупой. И совершенно незначительной.
— Теперь?
— Сейчас, — сказал Мишка.
А потом прибавил:
— И впервые за все время.
Над морем взмыли первые ракеты официального увеселения, — хрустящие взрывы и свист, — и тотчас на одной из яхт почему-то погасло два каютных окна.
Люди на берегу ответили криками и воздетыми зажигалками и бенгальскими огнями; кто-то принялся размахивать кепкой.
— Ты успокоился? — снова спросил я.
У меня за спиной проехала редкая машина.
— Почти… успокаиваюсь, во всяком случае. Видишь? — он указал на сигарету, — я всегда начинаю курить, когда со мной что-то не ладится… а этого делать не следует. Это означает, что меня действительно легко выбить из колеи.
— Действительно?
Ракетные выстрелы — и новые огни над морем, синие и кремовые; цвет и яркость окрепли на взлете, затем, пройдя самую высокую точку траектории, копнами растеряли хрустящие искры, ослабли и увяли, умерли, так и не опустившись на воду, — словно не пожелали быть насильно погашенными морем. Небо заволокли соленые кисти дыма.
Мысли далеко. Боль тоже остановилась.
Это ненадолго — очень скоро все вернется.
Я понял, что оба раза забыл посмотреть на водную гладь: как расштриховались на ней огни фейерверка? — удивительно, учитывая, что по пути сюда разговаривая с Мишкой о салюте, я представлял себе именно отражения на воде.
