— Это приносит плоды.
— Что?
— Это приносит плоды — то, что ты обозвал словом либеральничать, — Мишка повернулся, — Макс, ты все время улетаешь куда-то, ей-богу! — он подмигнул.
— Не надо мне снова это повторять, — попросил я.
— Хорошо, не буду. Так вот, по поводу плодов: мы вырвались сюда, на старую дачу. Без твоей матери — ты разве не заметил еще?
Я улыбнулся — чуть.
— Неужели не осознал еще шикарности нашего положения? — он все смотрел назад, на меня.
Еще немного, и на его лице появится сияющая улыбка… а почему бы и нет, в конце концов?
— Я и сам в восторге, если честно, — моя улыбка стала шире.
— Верю. Просто этот восторг, видимо, медленно приходит… Твоя мать теперь считает меня ответственным. Правильно, так оно и есть: я завоевал ее доверие. Хотя бы даже с похоронами папы.
У меня екнуло в груди.
— С похоронами твоего отца?
— Ну а ты, разве, не согласен?
«Вот он идет, обернувшись, не сбавляя шага… как тогда, пять лет назад в лесу. А после мы обнаружили исчезновение дяди Вадика».
Исчезновение.
У меня снова екнуло в груди.
— Это я же организовал всю церемонию, оформил все документы, за все заплатил — абсолютно из своего кармана, до копейки. Я действительно все разрешил в одиночку. Ни на кого не перекладывал. Это же мой отец. Ну что? Разве я не прав в том, что говорю?
Я проглотил слюну. А потом произнес (с небольшим, наверное, усилием):
— Когда ты уговаривал мою мать, ты чуть не допустил промах. Ты сам-то помнишь?
— Что?.. Какой промах? Нет, не помню.
— Я не особо внимательно слушал, но запомнил. Ты о нашей проездной компании упомянул. О том, что хочешь встретиться с Сержем, с Пашкой, с Димкой…
…с Олькой…
— …а она сказала: было б с кем встречаться или как там…
— A-а, да-да-да. Но я же перестроился тут же, по-моему.
— А ты умеешь сглаживать углы.
— Скорее, огибать. И не умею, а научился, — он снова обернулся и кивнул мне даже как-то торжественно, словно это было настоящим достижением в его жизни.
А может быть, он так и считал на самом деле?
— Ты хотел спросить у меня, и впрямь хочу ли я встретиться с ними? — сказал Мишка.
— Что?
— Ну, Серж, Пашка, Димка… они же неисправимыми были…
«Неисправимыми?..» Любопытно… очень любопытно! Я, однако, не стал переспрашивать — слушал дальше.
— Нда-да, неисправимыми… ты знаешь, не просто хочу — сегодня же, пожалуй, отправлюсь на их поиски.
Мишка так и сказал: «на их поиски», — словно речь шла о длительном путешествии или эти люди исчезли…
…как Олька…
— С тобой — если ты составишь мне компанию, конечно…
Все же пришлось отложить «поиски» в тот день, волей-неволей, — Мишка слишком устал за последние дни.
Мы отправлялись спать рано, сразу после ужина; беседовали лежа на кроватях в нашей прежней комнате, почти в полном мраке, — полоска неба над оконными занавесками, медленно набиравшаяся сапфиром, отбрасывала два прямоугольника света: первый — на потолок, второй — на витиеватое кресло, спинкой упиравшееся в подоконник; оба с каждой минутой тускнели.
«Меркнущее кресло», — вертелось у меня на языке, но из определенных опасений я избегал произносить вслух это сочетание, даже шепотом, — словно боялся, что сразу за этим кресло окончательно угаснет; на самом же деле… это подспудное желание уйти от темы… Я не хотел чтоб оно обнажилось — Мишка затеял откровенный разговор.
Он затеял откровенный разговор.
Изредка со второго этажа доносился осторожный шелест газеты — когда дед переворачивал очередную полосу.
— Знаешь, брат, мне ей-богу казалось, мы сегодня с тобой поссоримся — по-настоящему, я имею в виду, — так начался разговор, безо всякой прелюдии (на самом деле, первое, что смутило меня, — внезапность этой примирительной интонации).
Я уже и не помнил, когда Мишка последний раз называл меня «братом», в исключительных случаях, я думаю, — а с момента возобновления нашего общения этого точно не случалось.
Мне стало немного не по себе.
Я был абсолютно уверен, что Мишка лежит теперь на спине, подложив обе руки под голову; взгляд устремлен в меркнущий потолок. Я помнил, что несколько пластин, которыми он был выложен, сделаны из оргалита. Интересно, помнил ли Мишка?
