Когда мы въехали в город, Мишка спросил, сколько еще осталось ехать.
— До поворота на лес ты имеешь в виду?.. Забыл, что ли?.. Минут десять…
— Да я же редко ездил сюда своим ходом. Больше на машине, с папой… Ну, будешь совершать последние приготовления?..
Я достал пару сапог из рюкзака, а затем стал снимать ботинки.
— И чего ты не захотел сразу сапоги надеть, как я!.. Ты и пять лет назад не хотел сапоги в лес надевать.
Губы Мишки готовы уже были изломиться в паучьей ухмылке (теперь она появлялась значительно реже, чем раньше).
— Врешь — не было такого, — заявил я.
— Путаю, хочешь сказать?.. Ну да, возможно… Но то, что ты вечно спорил с матерью по поводу одежды, — вот это я помню совершенно отчетливо. Все шорты не хотел надевать, — он игриво подмигнул мне. Паучья ухмылка, наконец, появилась, — это-то ты не забыл?
Я покраснел и сунул ботинки в рюкзак; так ничего и не ответил.
— Поверить не могу, — сказал Мишка.
Я серьезно посмотрел на него.
— Во что? — и услышал в своем голосе невольное благодушие, которое, как мне тотчас представилось, придает мне взрослость; (Господи, ну что за глупости! — я чуть сдвинул брови); интересно, а что услышал Мишка? оттенок времени?
Сейчас я бы сказал, что это было слишком простым наблюдением. Я докончил:
— В то, что мы возвращаемся через столько лет?..
— Ну… лет не так уж и много прошло… и в это, и в то, что твоя мать отпустила нас с дедом одних…
Я шмыгнул носом.
— А это и впрямь так удивительно?
— Учитывая, что я ее уламывал? — Мишка сделал ударение на местоимение «я».
— Нет. Учитывая… ну… дядю Женю, — два последних слова я произнес какой-то специальной интонацией — так, словно выговаривал сложное иностранное имя.
— Ага!..
Я готовился к тому, что он, заслышав мою реплику, в который уже раз начнет «назидать» — ненавязчиво, мол, «тебе не стоит напирать на мать, это было бы эгоистично. А в данный момент ей тем более нужны покой и забота — твоя и… дяди Жени. Раз она полюбила дядю Женю, значит, его забота пойдет ей на пользу».
Далее Мишка вряд ли сказал бы напрямую: ничего такого особенно плохого в дяде Жене нет, и чего ты так на него взбеленился? Неужели до сих пор не сумел найти с ним точек соприкосновения? Ведь ты отдыхал на его даче все эти годы… Неужели не сумел?.. И уж точно Мишка ни в коем случае не употребил бы слова «ревность». Нет, скорее всего, он продолжал бы следующим образом:
«Вот моя мать, к примеру, уделяла мне внимания значительно меньше — всегда. Но в этом было множество плюсов. И в твоем случае точно так же, разве нет? Если плюсов меньше сейчас, то ранее — пять лет назад — это дало тебе возможность избавиться от нажима и серьезно заняться литературой», — что-то в таком духе. Льстя мне в самом конце.
«Но это же пять лет назад, а теперь что?» — возразил бы я.
И тогда Мишка положил бы меня на обе лопатки таким приблизительно ответом:
«Но ты же и теперь занимаешься литературой».
Думаю, если бы мне удалось научиться полностью предсказывать Мишку, я бы посчитал, что многое преодолел в жизни…
Однако к своему «ага!» Мишка присовокупил совсем иное:
— Знаешь, то, что она отпустила нас… меня это удивляет, меня… все еще… невольно… я же не знал, что кое-что поменялось. И не кое-что, а многое… и коренным образом.
— Ты имеешь в виду не только…
— Все. Все поменялось. Вообще. И, главное, с моим отцом…
Через Мишкино плечо я мог видеть нашего деда — он сидел на задних сиденьях автобуса; каждый раз встречаясь со мною глазами, он вскидывал голову, — будто я окликнул его, и он теперь ждал, что же такое я ему скажу; потом браво подмигивал.
Что и говорить, совершенно неподходяще, — но его ничто не печалило (во всяком случае, внешне уж точно ничто), и это меня столько же удивляло, сколь и вдохновляло. Мать сказала мне, что неделю назад, когда дядя Вадик умер в больнице, она очень боялась: как войти в дедову комнату и сообщить ему о смерти сына? «Его ведь удар хватит!.. Но как быть? Надо же сказать».
«Я знаю: ты вошла в комнату и попыталась его подготовить — сначала».
Я сказал это даже с некоторым мнительными видом и интонацией; хотел показать, что мне наперед известны все ее мысли, слова, действия… Пожалуй, я стремился ужалить мать, но тотчас приказал себе сбавить обороты — потом буду жалить, через пару месяцев; когда все рассосется.
