Предвестники табора - страница 109

Нет, в реальной жизни.

Как бы там ни было, никакого ясного отчета я себе в этом не отдавал — при работе над вторым романом. Я «тренировал» Стива Слейта, и его жизнь висела на волоске по десять раз за одну главу! (Что и говорить, это был самый настоящий «экшн», дурно написанный только в силу моего возраста).

За третий роман — в котором как раз должны были появиться Предвестники табора, чтобы похитить Ольку — я так и не взялся…

Так случилось, что мать после того лета оставила более половины своих надзирательских замашек (разумеется, это чрезвычайно благотворно сказалось на возможность моих творческих изысканий). Матери и правда теперь было не до надзора — в ее жизни появился мужчина, у которого водились кое-какие деньги (те самые сторонние события, о коих я упомянул выше); ради таких мужчин она была способна на многое и всегда окружала их вниманием и заботой. (Между прочим, своего отца я никогда не знал — он умер до моего рождения. Мать, однако, часто с презрением рассказывала, что он не просто «не был человеком с серьезной материальной базой, но даже и простой устойчивостью не смог меня обеспечить».).

Более того, пока матери не было дома, я мог свободно смотреть «Midnight heat».

В следующее лето мы поехали уже не к себе на дачу, но в загородный дом дяди Жени. Помню, хотя я и неважно относился к нему, это решение вызвало у меня странное облегчение.

То же самое повторилось и год спустя, и два года и т. д. В результате на нашей собственной даче появлялись уже только дед и дядя Вадик (изредка)…

Если личная жизнь матери «налаживалась» (впрочем, она всегда говорила «наша личная жизнь налаживается»), то у дяди Вадика она, напротив, все более приходила в упадок. Он развелся с женой и, окончательно переселившись на нашу квартиру, из года в год пил все больше и больше.

Мишку я стал видеть значительно реже. В нашу квартиру он стал наведываться только за отцовскими алиментами или же с целью одолжить какую-нибудь книгу из школьной программы для внеклассного чтения — если таковой не находилось в его собственной домашней библиотеке. При всем при том мог обмолвится со мною двумя-тремя десятками фраз — не более.

Мы отдалились друг от друга.

(Рассказывает Максим Кириллов)

Всю дорогу Мишку клонило в сон — он так устал за последние несколько дней, что его глаза соловели, краснели и сильно слезились, стоило в них попасть яркому свету. Теперь, когда Мишка, наконец, уронил голову и задремал, а из-под дряблой занавески в автобусе изредка выбивались вспышки вечерней зари, я догадывался о так и не ушедшей красноте его глаз по опустившимся в изнеможении векам, которые воспалились на краях. Он почти спал. Только его руки с сильно, тоже будто бы до изнеможения раздувшимися венами, продолжали сжимать матерчатые узелки на рюкзаке.

Мишке, однако, в который уже раз не удалось полностью отключиться — помешала дорога, на которой становилось все больше гравия и выбоин. Автобус стал подпрыгивать, дребезжать, раскачиваться, — знакомые толчки, и с каждым из них во мне взмывал трепет.

Мишка чуть приоткрыл глаза и некоторое время смотрел в узкую щелочку между занавеской и рамой, на проезжавшее мимо алое пространство, потом, внезапно переведя взгляд на меня, улыбнулся, тряхнул своей кудрявой шевелюрой, зевнул и выпрямился.

— Ну что, получше? — спросил я, чувствуя блуждающую улыбку на губах.

— Я не выспался — но мне лучше, да, — сказал он, а затем прибавил, что ему никогда не удавалось заснуть в транспорте — так, чтобы полностью, — только немного забыться на двадцать минут. Но почему-то спать после этого совсем уже не хочется и чувствуешь себя изрядно отдохнувшим.

— Ха… у меня точно так же, — выпалил я.

— Да… это, значит, семейное… только потише говори, ладно?

Мишка отдернул занавеску и еще раз посмотрел на проплывавшее пространство уже в максимально доступном со своей позиции обзоре. Алый оттенок заката уплотнялся возле колес и прямоугольников преломленного света, которые, словно цветы, тихо распустились над деревьями, застыли; вся картина походила теперь на яркую пейзажную зарисовку, куда положили несколько увлажненных 236 стеклышек. Радостный покой и ни кусочка темноты, и неужели же еще в этом мире кто-то ссорится, конфликтует, противоречит друг другу?.. Могут ли теперь в этом замершем закате отличаться друг от друга все люди — разве только, что каждый, со своего угла зрения видит эти световые стеклышки в единственной для себя, неповторимой форме?