Высотки вдалеке, кажется, даже не думают приближаться. От
ночного дождя на обочине темнеют лужи. Ветерок треплет волосы, становится
свежее. А завтра ждет встреча с боевым племянничком. Павел надул щеки и с шумом
выпустил воздух. Ох-хо-хо! Как же Инне сказать?
В прошлый раз, на деле того сатаниста, она так
разволновалась, что потом почти месяц не спала, а как изводилась, когда он был
на работе! А сердце у нее слабое. Что делать-то? Промолчать не удастся.
Соврать? Никогда за все знакомство он не лгал ей. Ни разу. Обещал ведь. Сам.
Павел вздохнул, глядя, как ветер подгоняет по асфальту телушки от семечек, а
справа голубь пьет из ложбинки рядом с дорогой и наклоняется, словно кивает.
Нет, надо сказать правду. Подобрать какие-нибудь сло…
Спереди донеслось гневное бормотание. Карев вскинул взгляд и
вздрогнул: шагах в семи от него на дороге стоял сгорбленный старик в рваной
бурой одежде. Длинные слипшиеся волосы торчали во все стороны, спутанная борода
висела клочьями. В трясущихся руках – черный мусорный пакет. Прямо разъяренный
гном-бродяга или Дед Мороз, вконец опустившийся в трущобах. Павел застыл
как вкопанный. Старик тем временем сунул руку в пакет и запулил в следователя
селедочной головой:
– На тебе!
Карев отпрыгнул как ошпаренный. Он был так изумлен, что даже
не сумел выругаться. А старик, как ни в чем не бывало, снова засунул руку в
пакет.
– И это возьми!
По воздуху пролетела банановая кожура. Карев дернулся, но
вдруг понял, что старик кидает не в него, а в забор «Интры».
– Шо, картин хочешь? – бормотал обросший безумец,
копаясь в пакете. – Забирай!
Пивная бутылка описала дугу и с громким хлопком рассыпалась,
угодив в бетонную стену.
– И жену бери!
Мосластая куриная кость упала в траву.
– Дочь!
Порыв ветра вернул брошенные кусочки фольги, и они осыпали
самого старика.
Очнувшись, Карев быстрым шагом обошел безумца и заторопился
дальше. Но сзади еще доносилось:
– Дом!.. Деньги!.. Положение!.. Бери все!..
Этот дурацкий инцидент оставил крайне неприятный осадок,
который отравлял весь оставшийся путь, пока Карев не достиг жилых кварталов с
парковкой.
Здесь уже ждать пришлось недолго; такси прибыло довольно
быстро, плюхнувшись желтой сарделькой с матового неба. Заботливым крылом
поднялась дверца, и Карев втиснулся в салон. Первое, что бросилось в глаза –
взъерошенный водительский затылок, – было вполне ожидаемым, но зато второе
просто потрясло. На передней панели висела прикрепленная картина. Небольшой
квадратик. Изящная кисть женской руки на темно-коричневом фоне тянулась к
чему-то, находящемуся за рамкой. «Если уж и таксистам нравится такая
белиберда, то либо со мной что-то не в порядке, либо с остальным
миром», – обескуражено подумал Карев, усаживаясь на заднем сиденье.
– Куда? – водитель повернул к нему сухонькую и
невероятно веселую физиономию.
Карев назвал адрес.
– Превосходно! Я так редко бываю в той части города…
Таксист ввел координаты, и они начали медленно подниматься, оставляя позади
уходящую вниз громаду «Интры».
– Нравится? – поинтересовался водитель, приметив,
как Карев уставился на переднюю панель.
– Ну так… занятно… А вас чем привлекает эта картина?
– Это лишь репродукция. Подлинники в машине не
возят, – водитель помолчал, глядя сквозь лобовое стекло на неравные
обрубки небоскребов, окруженные тысячами точек взмывающих и опускающихся
«прыгунов». – Видите ли, эта картина мне особенно дорога. Так случилось,
что лишился я всего. Жены, детей. Не стало их. А я остался. Тоска накатила
страшная. Жить не хотелось. Все черным-черно вокруг, – он чуть
помедлил, внимательно глядя на картину. – Пил беспробудно. Ревел да пил. Я
бы, может, и руки на себя наложил, да о теще надо было заботиться. Она,
понимаете, инвалид, с нами жила. На мне и осталась. Я вот и следил… Вроде как
долг отдавал, вот в чем штука…
Карев кивнул, не совсем понимая, как все это относится к
картине.
– Ну вот… Каждый день мука. Как открываю глаза – сразу
нахлынет все… и невмоготу. Пытался пить, да что толку? Только еще чернее
становилось… А как-то раз шел по улице и в витрине наткнулся вот на эту картину.
И, знаете, отойти не мог. Вроде бы как Валька моя мне оттуда руку протягивает.
И словно говорит: «Что ты, глупенький, горюешь? Мы ведь здесь все…» Понимаете,
я и раньше-то умом все знал. Ну, что мертвые только в нашем мире умирают,
а в другом – живут. Но одно дело – умом понимать, а другое – сердцем
чувствовать. Вот у этой картины сердце мое по-настоящему почувствовало,
что они живы, что есть другой мир, где им хорошо и где мы все обязательно
встретимся… Как будто в окно их увидел. Понимаете? И так тепло вдруг стало на
душе. И спокойно-спокойно. Я даже заплакал тогда, но не от горя, от
радости. Стоял посреди улицы, глядел на картину и плакал… Стал я каждый день
приходить туда. Постою, посмотрю, и легче становится. Много разных картин есть,
а вот только эта одна тронула, через нее Господь меня из уныния вытащил. Я,
конечно, не этот… не искусствовед… Может, такая картина и не самая лучшая по
каким-нибудь ученым соображениям. Но для меня она очень много значит. Это
как окно. И как напоминание. Что они есть. Что мы встретимся. Что они меня
ждут. Я, наверное, непонятно все говорю, да?
