Я едва держусь на ногах, а он улыбается, будто собирается просто поболтать.
— Согласно иудейским обычаям и закону, в праздничный день мы обязаны похоронить умершего до заката. Я смиренно прошу дозволения снять с креста и похоронить каждого, кто умрет сегодня.
Бог Израилев требует, чтобы я проявил такое же милосердие и к двум преступникам, осужденным вместе с Иешуа. А Иешуа… Иешуа, очевидно, ожидает, что я сделаю по отношению к человеку, любимому всем сердцем, то же, что и по отношению к чужим людям,[90] которых знать не знаю.
— Но, Иосиф, тебе ведь известно, что в соответствии с законами Рима распятых нельзя хоронить. Их тела должны оставаться на крестах до тех пор, пока стервятники и падальщики не пожрут их. Мы даже выставляем караул, чтобы помешать членам семьи и друзьям снять тело с креста. По сути, несанкционированное погребение казненного преступника — само по себе преступление.[91]
— Да. Но мы оба также знаем, что император или его наместник могут дать особое разрешение на похороны казненного. Ты и сам иногда позволял это. Я прошу, чтобы ты дал мне особое разрешение похоронить их.
На его худом загорелом лице появляется выражение досады.
— Если бы этих зелотов приговорил к смерти Совет семидесяти одного, как бы тогда поступили с их телами?
«Интересно, зачем он спрашивает? Что ему беспокоиться о том, что происходит с евреями?»
— Противозаконно любому человеку хоронить или оплакивать преступника, казненного по приговору еврейского суда. Таких преступников хоронят по распоряжению суда на специально отведенном кладбище за пределами городских стен.[92]
Пилат хмурится, видимо раздумывая.
— Значит, если я выдам тебе особое разрешение, я буду выглядеть очень великодушным?
— О да, чрезвычайно великодушным. Уверяю тебя, Синедрион будет весьма благодарен тебе.
Пилат подает знак темноволосому помощнику. Молодой человек бежит через весь зал.
— Выпиши Иосифу Аримафейскому разрешение на погребение,[93] — говорит он.
— На всех троих приговоренных? — спрашивает помощник.
— Да, на всех троих, в том случае, если они умрут сегодня. Но…
Пилат на мгновение замолкает.
— Принеси мне гвозди.
— Да, префект.
Пилат холодно улыбается мне.
— Valete, Иосиф, — говорит он, прощаясь, и уходит.
— Если ты подождешь немного… — начинает помощник.
— Подожду.
Помощник уходит.
В голове роятся бессвязные мысли. Вспыхивают картины, одна за другой, словно меня ударили по голове и я больше не могу собрать воедино даже простейшую головоломку.
Одно я знаю точно. Пилат понятия не имеет, что он вознамерился сделать. Смерть святого человека в руках угнетателей народа Израилева навеки запишет погибшего в ряды героев, во все времена жертвовавших своей жизнью во имя веры и мостивших своими телами дорогу к окончательному освобождению Израиля. Пилат сделает из Иешуа святого мученика, человека, с именем которого на устах будут сражаться и умирать другие. Человека, за которого уже к концу нынешнего дня будет готов умереть с оружием в руках любой зелот.
И тут я цепенею от ужаса.
Сквозь зал проносится порыв холодного ветра, масляные светильники трещат, их пламя колеблется. Желтый свет волнами колышется по стенам.
Боже правый.
Бунт — всего лишь предлог, который ему нужен, чтобы напасть на лагерь зелотов и стереть их с лица земли всех до одного. А улицы будут пусты, поскольку всем людям сейчас полагается оставаться дома. Его легионы пройдут по городу незамеченными, и никто не предупредит зелотов. Убьют всех.
Только теперь я понимаю, насколько прав был Гамлиэль.[94]
