Я даже не знаю, над чем этот ублюдок — мой отец — развеял ее прах.
Мне негде положить цветы и рассказать, что после ее смерти жизнь превратилась в вонючее дерьмо.
Страшненькая Монашка садится на скамью, расправляет плечи, складывает длинные тонкие пальцы. Она профи, сразу видно. Из тех, кто бежит к пастырю, чтобы покаяться за каждую съеденную калорию. Но каждую ночь, как нимфоманка, мастурбирует под одеялом, представляя себя звездой какой-нибудь грязной групповухи.
Она поворачивает голову в мою сторону, смотрит со строгим осуждением. Мое присутствие явно нанесло тяжкие телесные ее попыткам покаяться.
А ведь я собирался свалить к сраной матери.
Разворачиваюсь на сто восемьдесят градусов, топаю в ее сторону и сажусь рядом, нарочно двигаясь так, чтобы Монашке приходилось пятиться своей тощей задницей.
Зажимаю ее в угол.
Она только открывает рот, но не может проронить ни звука.
Все эти телки такие странные, хоть молодые, хоть за тридцать: по статистике каждая вторая мечтает быть жестко оттраханой незнакомцем, а когда мужик намекает, что не прочь устроить такое рандеву — сразу корчат целок.
— Монашка, лучше заткнись, — почти искренне советую я.
Присасываюсь к бутылке тяжелым жадным глотком.
Хватаю Монашку за горло.
Больно ей? Наверное. Да и хуй с ним.
Прижимаюсь губами к ее рту, тонкой струйкой сцеживаю в горло полынный яд.
Вталкиваю язык внутрь ее рта, слизываю крепкий алкоголь и чуть сильнее надавливаю большим пальцем на гортань, чтобы Монашка не сопротивлялась, а дышала тем, что может — моим дыханием.
Она мычит.
Сопротивляется.
Сначала лупит ладонями по груди, а потом яростно вонзает в нее короткие ногти.
Сука, прямо в рану.
В отместку кусаю ее за нижнюю губу. В последний момент не даю себе сжать челюсти слишком сильно, потому что губы — это, пожалуй, единственное красивое, что есть на этом бледном невыразительном лице. За такие губы телки продают души всяким херам, которые умеют управляться со скальпелем.
— Ты псих! — Монашка замахивается, чтобы врезать мне по роже, но я перехватываю ее руку.
Кончика пальцев — в моей крови.
Сую их в рот, сосу, как чертов вампир. Прикусываю первые фаланги.
Монашка иступлено дрожит.
— Вот так, святоша, — скалюсь почти по-волчьи, — Дьявол и порочит чистые души.
У нее необычные глаза.
Может все дело в тусклом освещении, а может потому что я бухой и «зеленая фея»[1] уже устроила шалтай-болтай из моих мозгов, но готов поклясться, что они у нее светло-сиреневые, почти, почти розовые, как у героинь компьютерных игр и сериалов про инопланетян.
Я даже наклоняюсь ближе, чтобы проверить, но в этот момент Монашка приходит в себя, резко вырывает запястье из моей ладони и со всего размаху бьет меня по лицу.
Если бы я был хоть немного трезвее — я бы не дал какой-то левой сучке, корчащей из себя целку, лупить меня ни за что. Но я в хлам. Так что пощечина даже «в кассу»: когда в ушах перестает звенеть, приходит очередь легкого просветления. Туман рассеивается, и я до меня доходит, что бухать и курить в доме господнем, наверное, лучше не стоит.
Даже если у меня для этого настоящий, а не надуманный повод.
В этот день, десять лет назад, я стал сиротой.
В этот день, десять лет назад, умерла мать — единственная живая душа, которой было не плевать меня.
А человеку, который в метрике значится моим отцом, я до сих пор торчу в глотке гниющей рыбьей костью. В тот день, когда сдохну, он устроит грандиозный праздник по случаю того, что рыжий выродок больше не будет порочить своим существованием ветку его грандиозного и выпестованного семейного древа.
Чертов ублюдок.
— Прости, чувак, — поднимаю взгляд под острый свод церкви. Господь — он где-то там, над всей этой хренью, а не в образах и с осуждающим взглядом. — Ничего личного. Прости, что завалился бухой и конченный. Просто… ну, знаешь… Мне реально больше не к кому пойти.
Уже срать, куда подевалась Монашка.
Сейчас даже гадко вспоминать вкус ее губ, и я снова тянусь к бутылке, чтобы запить неприятное послевкусие.
— Да-да, — продолжаю монолог со своим невидимым собеседником, — я в курсе, что минуту назад собирался завязать. Но я конченный человек, чувак. Не надо было умирать, чтобы земля носила таких вот гандонов.
