— Ну что ты, это добрейший человек на свете.
— Он скуп?
— Стоит мне только что-нибудь попросить, и я тут же это получаю.
— Туповат, зануда?
— Нет, интереснейший человек. Мудрый. Образованный. Разговаривая с ним, я каждый раз узнаю что-то новое.
— Тогда в чем же дело?
— Я его не люблю. Я восхищаюсь им, я благодарна ему, я готова сделать для него что угодно. Но он настолько меня старше… Нет-нет, я неправильно сказала, что не люблю его. Люблю, конечно, люблю, но так, как раньше любила отца. Нет романтики. Мы и не делаем вида, будто она есть. По-настоящему он любил только одну женщину — свою первую жену Урсулу. Они были ровесники, вместе выросли. Когда Макс, вернувшись с войны, узнал, что Урсула погибла при бомбежке, он чуть не покончил с собой. И чем дальше, тем больше она ему кажется ангелом. Я ей не соперница. Макс считает меня красивой, гордится мною, я — нечто вроде украшения, которое он холит и лелеет. Но не более того.
— И когда ты в первый раз это поняла?
— Я знала это с самого начала. Когда мы познакомились, я все еще работала в той библиотеке в Берлине. Я думала, что для папы будет лучше, если я удачно выйду замуж. Макс мне очень понравился, и с годами это чувство только укрепилось, но любить я его никогда не любила. Если у тебя однажды была большая любовь — а у меня она была, — то во второй раз уже так не полюбишь.
— Большая любовь?
— Да — это был ты.
— Ну, ты меня совсем застыдила.
— Ты не верил, что я скажу правду. Вот она, правда.
— Сколько же времени у тебя ушло на то, чтобы меня разлюбить?
— Разлюбить? Не знаю. Через несколько месяцев я перестала плакать по ночам. Вряд ли мне удалось разлюбить тебя совсем. А тебе — тебе это удалось?
— Нет, и никогда не удастся.
К кофе мы почти не притронулись, и пирожные тоже так и остались бы несъеденными, если бы наверху вдруг не закопошилась Симона. Решив, что она сейчас спустится, мы быстренько проглотили по куску торта и допили уже остывший кофе.
— Как это все странно у нас получается, — сказала Эрика. — Прямо как у Макса с Урсулой. Ведь он боготворит не столько ее, сколько некую легенду. Если бы она сейчас вдруг вернулась точно такой же, какой была в сорок пятом году, он, наверно, ее бы даже не узнал. Возможно, и с нами происходит то же самое. Мы ведь совсем другие, нежели двадцать лет назад. Ты изменился, я изменилась. Как знать, может быть, теперь мы бы и не любили друг друга.
— Как знать, может, и любили бы.
В эту минуту приехал Манни. Симона спустилась его встречать, и они вдвоем подсели к нам выпить кофе. Попробовав кусочек сахарного торта, Манни вдруг сказал:
— Что-то не хочется сладкого. И вообще уже пора ужинать. Пойду-ка я приготовлю что-нибудь более существенное.
— Спасибо, Манни, — сказала Эрика, — но я обещала Андреасу и Марии Луизе вернуться к ужину домой. Макс сейчас во Франкфурте, и детям скучно одним. Поедемте лучше все к нам.
Мы не стали заставлять себя долго упрашивать и, прихватив Барбару с Паулем, отправились в гости к Эрике.
Я был внутренне готов к тому, что увижу богатую обстановку, но такой роскоши все-таки не ожидал. Еще днем я заметил с улицы, что в архитектуре дома больше французского, чем немецкого, и теперь, миновав охранников и подходя к особняку, я ломал себе голову, откуда у Эрики с Максом возникла идея такого замка? Где они это видели? В Париже? На берегах Луары? Внутри дома не было и намека на баварское безвкусие: никаких пивных кружек, оленьих рогов или дешевых безделушек. Я даже немного пожалел, что рядом нет какого-нибудь Вильбера Вейкросса — уж он-то просветил бы меня насчет каждого предмета, открывшегося моим глазам. Эрика почти ничего не говорила — видно, не хотела, чтобы я воспринял ее слова как хвастовство, — а я почти ничего не спрашивал — потому что не хотел, чтобы она увидела, какой я невежда. Вот этот ковер в приемном зале — текинский, что ли? А вот палисандровый с бронзой стол — не русской ли работы? А табурет и кресло — какого они стиля: Людовика Пятнадцатого или, может, Восемнадцатого? Так мы шли из одной великолепной комнаты в другую, и понимал я только одно: в более изысканном доме мне бывать еще не приходилось. Хорошо еще, что можно было прочитать подписи на картинах. Вот это Макс Эрнст, а это — Раушенберг, а там висит еще один Макс Эрнст, потом Пол Бюри, Дюбуффе и Жозеф Альбер. Наконец мы оказались в библиотеке, где посреди сверкающего паркета лежал еще один дорогой ковер, у окна стоял круглый столик красного дерева с бронзой в стиле ампир, а рядом висели полотна Матта и Лама.
