— Хэмилтон, — воскликнула Сара Луиза, — да как ты смеешь! С приличными женщинами о таком не говорят!
И потекла наша постельная жизнь. Сначала она мне нравилась своей новизной, так как дело шло в охотку. Однако к тому времени как пришла пора отправляться в Париж, я уже понял, что в сексе Сара Луиза так же непредсказуема, как и в остальных вещах. В Париже, в царских аппартаментах отеля "Пляза Атене", взобравшись в постели на Сару Луизу, я испытал приступ страха. С каждым новым разом во мне усиливалось ощущение того, что меня обслуживают — как если бы я был автомобилем, а Сара Луиза — механиком. Чувствовала ли она хоть что-нибудь или делала все это только ради меня? Я пытался это выяснить, задавал всякие вопросы, чуть ли не спрашивал, было ли ей тоже хорошо, и в ответ неизменно слышал, что да, все было божественно, но приличные женщины не говорят об оргазмах. Чем дольше мы жили в Париже, тем меньше проводили времени в постели.
Денег у нас, однако, было так много, что все равно мы чудесно проводили время. Сара Луиза уже дважды бывала в Европе — но с родителями, так что теперь она упивалась своей независимостью. Мы делали все то, что полагается делать туристам: побывали чуть ли не во всех картинных галереях, обошли чуть ли не все старинные улочки. Мы обещали Колдуэллам обедать только в лучших ресторанах и свое слово старались держать: пировали то в «Фуке», то в «Максиме», то в "Ля кремайер", то в «Ритце». Когда Сара Луиза сказала, что надо бы сходить в "Тур д'аржан", я попытался было ее отговорить, но ничего не вышло. Наш столик оказался в двух шагах от столика, где мы сидели с Эрикой. Так же, как и в тот зимний вечер, когда я сделал Эрике предложение, посверкивали огоньки на Иль де ля Сите. Мне казалось, что я ничем не выдаю своих чувств, но Сара Луиза вдруг спросила:
— Почему ты такой грустный?
— Вовсе я не грустный. Если у меня такой вид, извини.
— Ты бывал здесь с той женщиной?
— Уже не помню.
— Но вы ездили в Париж?
— Да.
— Скажи, ты когда-нибудь забудешь ее?
— Все рано или поздно забываешь.
Сара Луиза вздохнула и отвела взгляд.
— Ну, и долго мне еще быть на вторых ролях? — спросила она.
— По-моему, ты совсем не на вторых ролях. Не забывай все-таки, что мы муж и жена.
— Ты считаешь? Я как-то этого не чувствую.
— Почему?
— Ты бы с большим удовольствием оказался сейчас в другом месте и с другой женщиной.
— Если бы было так, я не сидел бы здесь, с тобой.
— Нет-нет, ты женился на мне, потому что поддался на уговоры. Просто ты не умеешь настоять на своем.
— Но я считал, что это и есть мое.
Остаток вечера Сара Луиза держалась отчужденно. Я думал, что, когда она выспится, все придет в норму, но на следующий день она была раздражена и за завтраком, и во время прогулки по Монпарнасу, и за обедом. Положив в рот кусочек омлета с трюфелями, она вдруг бросила вилку на стол — наверно, видела, как это делает в кино Бетт Девис — и воскликнула:
— Нет, это просто невыносимо!
— Что невыносимо?
— Вся эта твоя враждебность.
— Но, послушай, я только и делаю, что пытаюсь поддержать разговор.
— Вот именно — пытаешься поддержать разговор, пытаешься быть вежливым. Если бы ты меня любил, ты обнял бы меня и сказал мне об этом, что тебе нужна я, а не та женщина из Берлина.
— Если бы мне была нужна не ты, я не сидел бы сейчас здесь.
— Нет-нет, я вижу, что тебе нужна не я. Увы, но это так.
Какое-то время Сара Луиза смотрела в окно, потом встала и направилась к выходу. Я догнал ее, но она сказала:
— Пусти сейчас же, а то закричу. Ты ведь не хочешь, чтобы я устроила скандал? Возможно, я не приду и ночевать.
В тот день, сидя у себя в номере и гадая, всерьез ли Сара Луиза решила от меня сбежать, я понял, что пришла пора признаться во всем Эрике. Устроившись за огромным письменным столом, я написал ей первое за два месяца письмо:
"Эрика, дорогая!
Не думай, что твои или мои письма затерялись на почте; телеграмму твою я также получил. Знай: мои чувства к тебе не переменились — я люблю тебя еще сильнее и никого другого любить не могу.
Ты спросишь, почему же я тогда тебе не писал? Один человек недавно сказал мне, что я не умею настоять на своем, и это, наверное, правда. Я никогда не считал себя слабохарактерным и всегда стремился поступать благородно. Увы, ничего из этого не вышло.
