— Ты знаешь здесь всех, — тихо произнесла Николь.
Она избегала моего взгляда, а голос ее был слишком бархатистым.
В этот момент над спинкой дивана пошевелилась, встряхнулась копна светлых волос, потом в мою сторону повернулось лицо поднимающейся мне навстречу девушки.
— В университете вы Беренис не видели? — спросил Сильвен Лапейра.
Светлая копна встряхнулась еще сильнее, чтобы сказать «нет», и лицо опустилось так, что в нижней части наблюдающих за мной холодных серых глаз появилась тоненькая полоска белка.
— Это наша старшая, Беренис, — сказала Николь Лапейра. — Есть еще Жан-Поль, — поспешила она добавить, словно одно должно было компенсировать другое. — Ему двенадцать лет. Он уже спит.
Она стояла неподвижно, в хорошо знакомой мне по прежним временам позе, с опущенными вниз руками, и смотрела на свою дочь и своего мужа, образовавших впереди меня компактную группу. Лапейра положил руку на плечи малышки и прижал ее, тоненькую-тоненькую, к себе. Оба смотрели на меня. У Беренис была такая кожа, какая бывает у почти рыжих людей, и солнце каникул рассеяло по ней веснушки: на лбу, на висках, на переносице. Лицо ее, состоявшее из одних мягких закругленных линий и из серьезности, выглядело незавершенным, ожидавшим какого-то резкого перехода, чтобы сразу превратиться из детского во взрослое. А куда же делись у нее темные волосы родителей, рост и внушительный нос Лапейра? Не странно ли, что такой вот караковый исполин и такая лань произвели на свет эту маленькую мышку?
Улыбка у нее оказалась лукавая, неторопливая. Беренис протянула мне руку. Потом, как бы поразмыслив, сделала два шага, подняла голову ко мне и чмокнула два раза пустоту рядом с моими щеками.
— Беренис! Тебе ведь уже не двенадцать лет. Забавное это поколение, они только и делают, что целуются. Вы бы только посмотрели, как они приходят в свой гимнастический зал: настоящий винегрет из мордашек…
Николь по-прежнему не шевелилась.
— А мне очень нравится, — заявил Лапейра, опять беря малышку под свое крыло. — Я обожаю поцелуи этих девчушек. Правда же, моя Беренис?
Супруги Гроссер, декан и жена советника по культуре, заговорили все сразу. Беренис? Я вспомнил тот уикэнд в Сарле, где нас застал свирепейший мороз, разукрасивший весь Перигор ослепительно сверкавшим на солнце инеем, и часы, проведенные Николь взаперти в нашем номере «Мадлены» под пуховым одеялом за чтением «Орельена». Я захватил книгу для нее. «Когда Орельен впервые увидел Беренис…» «Что за имя! — вздохнула Николь. — Ты считаешь, такое имя кому-то может пойти?..» Она часто говорила о мнениях, о чувствах, о желаниях так, словно речь шла об одежде. Она спрашивала себя, подходят ли они к той или иной ситуации, можно ли их себе позволить.
Я искал ее глазами. Могла ли она в этот момент, когда я открыл для себя Беренис и то, что ее звали Беренис, не думать о Сарле? А если бы она думала о нем, то я бы это сразу узнал. При условии, что мне удалось бы поймать ее взгляд, что оказалось нелегко. Она предложила мне соленое печенье, не переставая разговаривать с господином Гроссером. И только после того, как она протянула тарелку профессору Эрбсту, повернулась ко мне:
— Ты знаешь, Беренис читала твои книги. Тебе бы нужно с ней поговорить.
Мне показалось, что малышка меня подкарауливает; она тут же оказалась передо мной. Серьезная или насмешливая? Мне никак не удавалось понять.
— Сколько вам лет? — спросил я ее.
— Шестнадцать с половиной.
— Это маленькие девочки прибавляют месяцы к годам. А вы ведь не маленькая девочка.
— Скажите это моим родителям!
Она говорила с непринужденностью подростков, привыкших бывать в обществе взрослых, и едва заметно растягивала слова, как это делают горцы. Не говоря уже о столь распространенной в коллежах Лемана и Граубюндена неуверенности в том, что касается ударения. Она скрестила руки на груди и стояла, опершись на одну ногу и выставив вперед другую: влияние уроков классического танца. Одежда бесформенная, в духе современных представлений об элегантности.
Я услышал собственный голос (надо же быть таким неуклюжим!).
— У меня сын чуть-чуть постарше вас. Он родился в шестьдесят шестом.
