— Но вы вроде бы не испытываете никаких затруднений, когда беседуете с нами, — говорила Беренис, внимательно глядя на меня. — Вот, например, со мной…
— Какой продолжительный тет-а-тет! Вы позволите вас прервать?
На этот раз голос у Николь был высокий, в жестах некоторая растерянность. Она смотрела на Беренис так, словно с трудом узнавала ее. Глядя на Николь с очень близкого расстояния, теперь я видел у нее на лице следы прожитых лет. Они были еле-еле заметны, и тем не менее я различал под тем, что друзья, должно быть, называли «невероятной молодостью Николь Лапейра», ее будущую внешность, уже прочитывающуюся в этот вечер из-за усталости или из-за какого-то ощущения тревоги. Меня даже удивила моя зоркость. Мне никогда не удавалось ни заметить, как происходит старение, ни уловить сходство — это все таланты фамильные. Николь перехватила мой взгляд и поняла его. Она провела рукой по лбу и по глазам, как гипнотизер, когда он говорит: «Спите, я хочу, чтобы вы спали». Она прошептала в мой адрес, не разжимая зубов: «Ну нет, негодник, это слишком просто…» Однако ее раздражение было наигранным. И все же я боялся, как бы она не сделала какого-нибудь жеста, не произнесла какого-нибудь слова, о которых ей пришлось бы потом пожалеть. «Где я могу помыть руки?» — спросил я.
До коридора меня довела Беренис.
— Налево, и там голубая дверь…
Я, должно быть, не совсем правильно сориентировался, потому что, толкнув дверь, оказался в неком подобии буфетной или бельевой комнаты со стенами, увешанными шкафами. Белый шар на потолке ярко освещал стол и сидящую за этим столом очень старую, почти совсем облысевшую женщину с обтягивающей кости кожей, сгорбленную, перегнутую пополам наподобие прежних носильщиц хвороста. Перед ней стояли тарелка с супом и пустой стакан. Похоже, что она съехала вниз, несмотря на зажимавшие ее в плетеном кресле подушки. Она уткнулась носом в край своей тарелки и, уцепившись обеими руками за стол, пыталась вернуться в нормальное положение. Нижняя губа ее отвисла и дрожала.
Я обошел вокруг стола, чтобы она меня увидела. Ее глаза тонули в бледной водице глубочайшей старости. Они смотрели на меня, ничего не выражая. «Чье это? — спросил я себя, — прародительница Эннер или Лапейра? И что она здесь делает в такой поздний час?»
На меня накатила жестокая веселость, которая иногда овладевает мною в момент обнаружения секретов: грязных комнат, позорящих семейство кузенов. Попадая в какой-нибудь дом, я всегда открываю там двери. А впрочем, не надо так уж себя оговаривать, лучше слегка посочувствуем. У всех стариков такие голубоватые блеклые глаза или же передо мной находилась бабушка, а то и прабабушка, от которой Беренис унаследовала свой взгляд? У генов свои капризы. Я зашел сзади плетеного кресла. «Я сейчас помогу вам, мадам», — сказал я. Потом повторил то же самое громче, почти прокричал. Меня должны были услышать даже в гостиной и вздрогнуть там от моего крика. Не без отвращения схватил я согбенное тело под мышки и попытался придать ему вертикальное положение. Оно было одновременно и легкое, и жесткое, сопротивляющееся. Его вдруг начинало перевешивать вперед, словно в нем не было вообще никаких суставов. Дрожащий голос пытался произносить какие-то непонятные слова. Наконец мне удалось добиться более или менее приличного результата. Я налил воды в стакан и протянул его старой даме, но ее взгляд был прикован к моему лицу, и она не увидела моего жеста.
Я вышел из комнаты с предосторожностями сконфуженного любовника, предварительно удостоверившись, что коридор пуст, и отказавшись от намерения помыть руки.
В салоне Сильвен Лапейра возвышался над смиренными слушателями. Он увидел меня, как забравшийся на мачту сигнальщик, который первым обнаруживает землю. «Не правда ли, господин Н., - бросил он мне. — Мы говорили о путешествиях…»
— Я не очень-то их люблю, — ответил я предусмотрительно.
— А, так я и думал! Что за удовольствие ходить в туалет в Молеоне шашлыками, съеденными на Патмосе и переваренными высоко в небе? Я никогда не пойму моих современников.
