— Ради Бога, давайте остановимся и дольем воду в работающий мотор.
— Нет, месье. Я говорю: месье этого не позволит. Я знаю этот мотор. Он довезет до шато. Это не первый раз. Завтра, если хотите, пойдемте со мной в гараж. Можно будет пойти, когда я отвезу девочек в церковь.
— Прекрасно, — сказал я.
— Сменим масло, — сказал он. — Купим несколько банок. Я их прячу и доливаю, когда надо.
— Вы там о масле болтаете? — вмешался Скотт. — У Филиппа навязчивая идея, что эту машину надо все время заправлять маслом, как то дурацкое «рено», на котором мы тогда ехали из Лиона. Philippe, écoute, voiture américain pas d'huile[70].
— Qui, Monsier[71], — сказал шофер.
— Он нервирует Зельду своей бессмысленной болтовней, — сказал Скотт. — Он хороший малый и абсолютно преданный, но ничего не понимает в американских моторах.
Это была кошмарная поездка; когда шофер хотел свернуть на боковую дорогу к дому, Зельда ему не позволила. Она и Скотт вместе с ней настаивали, что это не та дорога. Зельда утверждала, что поворот гораздо дальше, а Скотт — что мы его проехали. Они спорили и переругивались, пока Зельда вдруг не заснула; шофер продолжал медленно ехать вперед. Тогда Скотт велел ему повернуть назад, задремал сам, и шофер свернул куда надо.
Первый год в Шрунсе был невинный год. Второй год, когда много народу погибло под лавинами, был не похож на первый, и ты уже хорошо узнавал людей и места. Некоторых узнавал чересчур хорошо, и узнавал места, где легче уцелеть, и места, где быть всего приятнее. Последний год был убийственным — кошмаром, замаскированным под небывалое веселье. В тот год появились богачи.
У богачей всегда есть что-то вроде рыбы-лоцмана, которая разведывает путь; иногда она глуховата, иногда подслеповата, но, явившись первой, принимается благожелательно и нерешительно разнюхивать. Разговаривает она так: «Ну, не знаю. Ну нет, конечно. Но они мне нравятся. Оба нравятся. Ей-богу, Хем, они мне нравятся — понимаю, о чем вы (хи-хи), но они мне правда нравятся, а в ней есть что-то чертовски привлекательное. (Он называет ее имя, произносит его любовно.) Нет, Хем, не упрямьтесь, что за глупости? Они мне, честное слово, нравятся. Оба, клянусь вам. Он вам понравится (называет его детским прозвищем), когда вы поближе его узнаете. Честное слово, они мне оба нравятся».
Потом являются богачи, и все меняется необратимо. Рыба-лоцман, конечно, отбывает. Он всегда куда-то едет, откуда-то приезжает и нигде не задерживается надолго. Он всплывает и исчезает в политике или в театральном мире точно так же, как всплывает и исчезает в разных странах и в жизни людей, пока молод. Его нельзя поймать, и богачи его не ловят. Поймать его никто не может — ловятся только те, кто поверил ему, и они гибнут. У него с ранних лет безупречная выучка паразита и тайная любовь к деньгам, долгое время — без взаимности. В конце концов он сам становится богатым и с каждым нажитым долларом сдвигается на доллар вправо.
Эти богачи любили его и доверяли ему, потому что он был застенчив, комичен, неуловим, где-то уже фигурировал, и поскольку он был безотказной рыбой-лоцманом, они видели, что тогдашняя искренность его политики — всего лишь кратковременная симуляция, а на самом деле он один из них, только еще не знает этого.
Если есть два человека, любящих друг друга, счастливых, веселых, и один из них или оба создают что-то по-настоящему хорошее, люди тянутся к ним, как перелетные птицы слетаются ночью к яркому маяку. Если бы эти двое были опытны или сложены так же прочно, как маяк, ущерба было бы не много — разве что для птиц. Люди, привлекающие других своим счастьем и успехом в работе, обычно неопытны, но быстро учатся противостоять чужой воле и учатся уходить в сторону. Но они не научились противостоять добрым, привлекательным, обаятельным, щедрым, чутким богачам, которые скоро завоевывают вашу любовь, а, напитавшись, идут дальше, оставляя после себя мертвую, вытоптанную землю, похуже, чем конница Атиллы.
В том году богачи явились следом за рыбой-лоцманом. Годом раньше они не приехали бы. Тогда не было уверенности. Работа шла так же хорошо, счастья было даже больше, но роман еще не был написан, поэтому уверенности у них не было. Они никогда не тратили свое время и обаяние на то, в чем не было уверенности. Да и зачем? В Пикассо они были уверены еще до того, как услышали о существовании живописи. Были вполне уверены и в другом художнике. Во многих других. Но выбрали этого. Он был неплохой художник — кому такое нравится — и себе на уме. Но в этом году у них появилась уверенность — рыба-лоцман дала им знать и сама явилась, чтобы мы не восприняли их как чужаков и чтобы я не упирался. Рыбой-лоцманом, понятно, был наш приятель.
