Я вздрогнул, когда прямо на нас из-за кустов вышел Жаб. На миг мне показалось, что он вынырнул из моих мыслей, как дьявол из пустоты при упоминании его запретного имени. Командир и похож был на дьявола — лысый, пупырчатый, ни одного волоса на лице, словно их спалило адово пламя.
— Чего вы тут шляетесь? — с ходу накинулся он на нас. — Охренели совсем, опустились! В свиней превращаетесь! Когда последний раз занимались делом?
Пас опустил взгляд.
— Если акустик не занимается две недели, его можно списывать! — покраснел от злости Жаб. — А снайпер должен не вылезать из тира, отстреливая за год вагон гарпунов!
— Я три дня назад занимался на симуляторе, — поспешил оправдаться Пас.
— Три дня! Быстро в учебный класс! Увижу до вечера где-то еще, будешь вычерпывать говно из гальюна столовой ложкой!
Чистюлю как ветром сдуло, только кусты зашуршали, обозначая его траекторию.
— А ты в тир! — Жаб повернулся ко мне своими смотровыми щелями. — Послезавтра буду принимать норматив на полсотни метров. Если промахнешься хоть раз, сгниешь на камбузе. Забыл, как тебя прозвали Небритой Жопой? Махом верну все, как было! Доступно?
— Так точно! — вытянулся я по струнке.
— В тир!!! — взревел взводный, заставив меня сорваться с места.
Пробежав метров сто, я взмок от жары и, оглянувшись, перешел на шаг. Париться в душном тире мне совершенно не улыбалось, но перечить Жабу — ну его на фиг. Себе дороже. Пришлось спускаться в полутьму бывшего подземного хранилища, переделанного под закрытое стрельбище.
Кроме пожилого коменданта, внутри никого не было.
— Здравствуйте! — кивнул я ему.
— Привет, Копуха. Огурец пригнал?
— Ну да. По доброй воле в такую погоду кто станет стрельбой заниматься?
— Это точно. Что тебе выдать?
— Легкий карабин. Жаб пригрозил устроить зачет на пятьдесят метров.
Мы прошли в оружейку, я взял свой кое-как пристрелянный карабин и две кассеты с гарпунами.
— Вагон гарпунов, говорит, надо за год отстрелять, — пожаловался я коменданту.
— Дерьмо случается, — философски заметил он.
Я со вздохом отправился на огневой рубеж, а комендант в свою каморку, попивать чаек. Варил он его крепко-накрепко, до черноты, отчего цвет его лица приобрел желтовато-чайный оттенок. Такая жизнь казалась мне растительной, но ему нравилась. Я не знаю, повлиял ли вид коменданта на мое отношение к оружию, но за прошедший год оно изменилось с обожания на отвращение. Немалую роль в этом сыграл Жаб, заставляя меня по нескольку часов в день «работать над выстрелом», то есть щелкать незаряженным карабином, вырабатывая спусковой рефлекс. Короче, когда у меня не было доступа к оружию, я его обожал, а теперь пресытился, и уважения к карабину во мне осталось не больше чем к лопате, которой иногда приходилось выбивать траву по периметру ангаров, чтобы предотвратить возгорание.
Огневой рубеж представлял собой ровный деревянный настил, на котором лежали один возле другого пыльные войлочные коврики. На стенах висели обучающие пособия по стрельбе для салаг и схемы устройства разных моделей оружия. У края настила, возле коврика, торчали стойки зрительных труб для корректировки стрельбы. Расстояние до мишеней — пятьдесят метров. Я бросил карабин на пол и поплелся к мишеням, чтобы сменить продырявленный пластик с человеческим силуэтом на новый.
Земляной настил над головой гасил все звуки, отчего шелест шагов бродил между стен, как в пустом съемочном павильоне. Сменив три мишени, чтобы не бегать каждые пятнадцать минут, я вернулся на огневой рубеж и улегся на один из войлочных ковриков. Перед стрельбой полагалось хотя бы полчаса «поработать над выстрелом», но это было скучнейшим занятием, так что я решил сачкануть. Пристегнув кассету, я послал несколько гарпунов один за другим и глянул в окуляр трубы. Выстрелы легли неважно — сегодня у меня совсем не было настроения. Кроме того, прицел немного уполз и средняя точка попадания ушла левее, чем нужно. Я задумался, прикидывая, на сколько щелчков сместить прицел, чтобы карабин бил по центру мишени. Была для этого какая-то формула, я ее даже записывал, но сейчас позабыл.
