— Отойди от него, Чабан! — словно сквозь вату различил я голос Куста. — Сейчас он блевать начнет, забрызгаешься.
— Правда, пойдем, — нетерпеливо позвал Краб. — А то, не дай бог, придет Огурец, всем нам яйца повыдергивает.
Я расслышал шорох закрываемой коробки, плеск остатков вина в канистре и шелест удаляющихся шагов.
— А он нас не заложит? — уже издалека донесся голос Краба.
Куст что-то ему ответил, но я не расслышал. У меня в желудке начал расти тошнотворный ком, ищущий немедленного выхода наружу. Судороги боли еще продолжали метаться по нервам, мне не удалось сдержать рвотных позывов, и я упустил в траву все вино и все съеденные бутерброды. Было больно, было обидно, но главное даже не в этом, а в том, что я потерпел полное и окончательное поражение. Не столько даже физическое, сколько моральное — мне убедительно доказали, что я никто и звать меня никак. Одним словом — салага. Снова получилось кедами по лицу.
С огромным трудом мне удалось подняться на ноги и отойти на несколько шагов от отвратительной лужи. Зрение постепенно приходило в норму, но боль не отпускала, просто перешла из острой стадии в ноющую. Я был уверен, что так чувствуют себя люди, сбитые на дороге грузовиком. Это сравнение мне понравилось — оно подчеркивало тщетность любого сопротивления старшим по выслуге лет. Да, драться с Кустом было равносильно попытке остановить грузовик крестьянскими вилами. Что же говорить о попытке справиться с двумя-тремя «стариками»?
Мне уже не хотелось в Атлантику. И на океан я плевать хотел, и на ветер, смешанный с солеными брызгами. Мне хотелось содрать с себя темно-синюю форму и бежать через степь, шатаясь, до самого монорельса, забраться в поезд на полустанке и никогда больше не слышать о море.
Жаворонок умолк, видно, устал. Из-за ближайшего холма до меня донеслись голоса Жаба и Рипли.
— А ты мало пострадала от сидячей работы, — хрипло булькал наш взводный.
— Иди ты! — насмешливо отвечала кухарка. — Такая задница отросла, что скоро в скафандр не влезу.
— Теперь влезешь. Я тебе такую аэробику обеспечу, что пощады попросишь.
Они вот-вот должны были появиться в моем поле зрения, поэтому я, как мог, отряхнул форму и выпрямился, несмотря на ноющую боль под ребрами. Я боялся, что Жаб узнает о происшедшем и мне придется объяснять всю цепь моих дурацких поступков, приведших к столь позорному поражению. К тому же среди курсантов ходили страшные слухи о разоблаченных стукачах, как им в «рассол» добавляли немного спирта или ослабляли пружинку в воздушном автомате дыхания. Сделанного уже все равно не вернуть, а подвергаться дополнительной опасности не хотелось.
Самым лучшим выходом для меня было залезть в амфибию раньше, чем начальство покажется из-за холма. Пришлось поднажать, и я зигзагами, словно раненая селедка, преодолел расстояние до брони. Пас высунулся из люка и подал мне руку. Несмотря на стыд, я был ему благодарен, поскольку не уверен, смог бы сам забраться по лесенке. По всему было видно, что он наблюдал за моим позором через открытую амбразуру — уж очень участливо подставил мне плечо, помогая устроиться на скамье. Мне дико, невыразимо захотелось скрыть свое очевидное поражение за чем-нибудь очень весомым.
— Мне удалось разведать про ящики, — прохрипел я голосом раненого охотника из фильма «Дно».
В голове у меня начинало шуметь. Возможно, это сказывались последствия удара, но скорее всего мозг был одурманен выпитым на жаре вином.
— Лучше помолчи, — покачал головой Пас. — Крепко же тебе досталось!
— Это все фигня по сравнению с глубиной океана. — Мне пришлось улыбнуться, той самой улыбкой, какой улыбаются на киноэкране чудом выжившие герои. — Зато я знаю, как называется содержимое ящиков.
Несмотря на явную озабоченность моим состоянием, Пас не смог сдержать любопытства.
— Как ты узнал? — с легким подозрением спросил он.
— «Старики» говорили об этом, пока пили вино.
На последнем слове я с трудом поборол новый приступ тошноты, но аура моего поражения начала угасать по мере того, как усиливалось любопытство Паса. Я вновь ощутил себя победителем, и мне стало намного легче.
