К тому же у Перри имелся план.
Уже стемнело. Плотные клубы дыма и пыли висели в воздухе, как туман в фильме про вампиров. Это облегчало задачу. Люди жарили на кострах вкусно шипящих кур, пламя живописными пятнами расплывалось во мраке. Редко и привычно грохали снаряды — не поймешь, кто стреляет, — шипели и искрили провода, то и дело взрывалось что-то мелкое, будто дожидалось подходящей минуты. На верхних этажах разрушенных зданий мерцали огоньки — словно путеводные огни в бессмертие на каком-нибудь греческом храме. Он как-то, по заказу «Тексако», нарисовал греческий храм с путеводным огнем в бессмертие, но при печати краски изменили цвет, и картина получилась жутко мрачная. Из облаков дыма и пыли сладко тянуло пивом и коньяком, воняло резиной, густые запахи оседали на языке. Догорали пожары, полыхала фабрика термометров.
Загляни на фабрику термометров, сказали ему. Она была почти по пути. Снаряды повредили резервуары со ртутью, текучий металл расплескался по территории, забавные лужицы (чистый яд!), отсвечивавшие в потемках красным, собирались вокруг тел погибших, обтекали их, сливались и вновь дробились, распадались на серебристые созвездия, на крошечные шарики и опять соединялись и росли. Ртуть не оставляла на земле ни пятнышка, не то что кровь, или бензин, или вода, она словно вообще не касалась поверхности. Никому и в голову не приходило сунуть в жидкий металл палец или даже ногу, зато кирпичи кидали все, кому не лень, и любовались подвижными каплями.
Девушки в городе нос не воротят, сказали ему, твердят, что ненавидят только русских, а не англичан и американцев — янки им особенно по сердцу. Некоторые даже злятся, что мэр — или кто там у них во главе — не выкинул назло эсэсовцам белый флаг, а другие гордятся этим. Они голодны — а солдаты, что ли, не голодны? — грузовики со жратвой не поспевали за темпом наступления, вот почему части застряли здесь на пару дней. Перри сам слышал об этом от лейтенанта Говарда, тот язву себе заработал, так огорчался отставанием от графика. В солдатской столовке ничего, одни завтраки: сухой суп-концентрат, пшеничные хлопья и тушенка. Вот тебе и вся горячая пища: плохо разошедшийся в кипятке сухой фасолевый суп, а в нем плавают куски тушенки. Ну, правда, сигарет вдоволь. Если, чего доброго, когда-нибудь и сигареты закончатся, доблестная Третья армия сразу капитулирует.
Перри закурил «Честерфилд» и двинулся в путь среди груд битого кирпича и мертвецов, которые, как мнилось при свете дня, обрели бессмертие. Для них все вроде как только-только началось — и вместе с тем закончилось. Озабоченные старики с чемоданами и свертками даже не замечали его. Лица их были мрачны, ведь вся прожитая жизнь обернулась кровью на руках, и больше ничего за душой не осталось. Матерям с молчащими детьми было нелегко толкать разбитые коляски. Парни из других рот праздновали взятие очередного стратегического пункта — их сердца все еще бились. Развалины оглашались смехом, воплями и свистом. Кто-то отрубил живой курице голову, несколько человек пялились на бегающее туда-сюда заводной игрушкой птичье туловище.
Моррисон всего этого не видит, подумал Перри. И никогда не увидит. Ему теперь все чуждо, вообще все, даже Млечный Путь.
Картина смерти Моррисона мелькала в памяти несколькими кинокадрами — и лента обрывалась. Мелькнут кадрики внезапно в полной тьме — и обрываются.
Потравить бы сейчас байки. Самому парочку рассказать и других послушать. Посмеяться.
Складки на загривке, поворот головы, жабры на шее, жуткое щенячье поскуливание. И тьма. Мрак в душе.
Перри ужасно хотелось жить, но ведь и Моррисону — тоже. Патриоту, квадратной башке из висконсинского захолустья. Девичий изгиб губ, кивок-клевок головой под неизменное "Ну так"…
Это его черточки, Моррисона. Больше ничьи.
А семья еще не знает.
Кожевник Моррисон-старший выделывал кожи в вонючем бетонном сарае. Морри несколько раз про него упоминал. И вечно выигрывал в безик.
Перри проскользнул мимо разбитой лавки: в выкатившемся на улицу кирпичном крошеве кухонная утварь, метелки, терки, сковородки, целая плита. Конец света, а такие магазины еще существуют, удивительное дело. Какие-то гражданские ковырялись в месиве, набивали карманы, калечили пальцы о битое оконное стекло. Груды щебня, дымящиеся балки. Артиллерия постаралась, снарядов не жалели. Наверное, дома уже лежали в руинах, а обстрел все продолжался. Почему это от сгоревших зданий всегда несет жуткой кислятиной? И удивительно, стены рухнули, а батареи отопления держатся.
