Почему он не указал название деревни? Возможно, потому, что Феттер должен был его знать. Возможно, Феттер предполагал, что Генри туда поедет. Не знаю, но глядя на письмо, я понимаю то, что не понимал раньше. После слов «солнечный свет и сухой воздух делают ее благоприятным для здоровья местом» идет следующая фраза: «За исключением, по мнению В. и Г., как вам известно, одного аспекта». Когда я впервые прочел ее, то подумал, что под В. может подразумеваться доктор Виккерсли. Теперь я вижу, что В. и Г. — это Виели и Грандидье, врачи, впервые задокументировавшие случаи гемофилии в этом регионе.
Я чувствую легкое разочарование. Но на что я надеялся? Полагаю, на нечто драматическое. Естественно, Генри, будучи специалистом в этой области, не мог не читать Виели и Грандидье, а также Хесли, ведь их работы были изданы в 1855 году. Тут нет никакой загадки, разве что загадочной остается скрытность Генри, который заменил фамилии инициалами и не указал точного адреса. Но скрытность характерна для него, тут нет ничего необычного. Наоборот, было бы странно, если бы мой прадед не посетил Тенну, учитывая значение деревни для области знания, которой он занимался, а также тот факт, что он много раз бывал в Швейцарии.
Меня больше интересует другой вопрос: почему Генри не отправился туда раньше? Почему ждал до 1882 года? А может, и не ждал. Может, это было повторное посещение Граубюндена. Не исключено, что он приезжал сюда в 1870-х, но просто не упоминал название деревни в письмах к матери, женщине, которая ничего не знала о гемофилии и была далека от этих проблем. Или он побывал там еще во время учебы в Венском университете. Генри об этом не пишет, но он мог совершить путешествие на юго-восток Швейцарии вместе со своим приятелем, знавшим ретороманский язык. Тот факт, что об этом не упоминается в письмах домой, легко объяснить. Сын, находившийся на содержании у отца, скрывал от родителей, что не все полученные деньги тратятся на учебу. Чем больше я размышляю, тем менее вероятным мне кажется, что Генри не удосужился посетить такое важное для него место.
Почта приходит очень поздно, но с лихвой компенсирует опоздание. Это письмо, которое я меньше всего ожидал, — от моей троюродной сестры Кэролайн. Написанное от руки. В нем номер телефона, подпись «Кэролайн», но ни намека на то, сохранила ли она фамилию Агню, замужем ли она, есть ли у нее дети. Неясно также, что сказала ей Дженнифер, хотя Кэролайн знает, что я пишу биографию прадеда. В ее стиле есть какая-то резкость и грубость, что-то неприятное. Например, Дженнифер рассказала о нашем с Люси ленче, и Кэролайн ясно дает понять, что ей этого не нужно. Она ненавидит «такие вещи». Кэролайн не знает, пригодятся ли мне ее сведения о семье, но готова мне все рассказать, только хочет приехать ко мне домой — или чтобы я приехал к ней. Она живет в Рединге, это всего полчаса на поезде. И не нужно думать, что она желает познакомиться с другими родственниками, только мы вдвоем, пожалуйста.
Мне совсем не хочется в Рединг, но я отправлюсь туда, если не будет другого выхода. Перечитывая письмо, я чувствую, что пригласить ее на ленч, или ужин, или даже на чашку чая было бы ошибкой. С некоторым трепетом я беру телефонную трубку и жду включения автоответчика, поскольку безо всяких на то оснований предположил, что Кэролайн не замужем, живет одна и работает на полную ставку. И удивляюсь, когда она отвечает.
Голос у нее низкий и довольно грубый. Наверное, я сноб, хотя и пытаюсь с этим бороться, — но мне режет слух ее «эстуарный английский»[64]. Ее речь совсем не такая, как у членов моей семьи. Я изо всех сил стараюсь не замечать ее выговора — это просто неприлично для человека, едва не вступившего в лейбористскую партию.
— Я приеду и встречусь с вами, если хотите, — говорит Кэролайн. — В четверг, около трех?
Выбора мне не оставляют, и я понимаю, что если не соглашусь, то услышу в ответ: как хотите, вам решать. Этот четверг последний в мае и последний перед весенними каникулами Парламента, хотя мне теперь все равно. Я говорю, что это было бы замечательно, и спрашиваю, как она будет добираться до Лондона.
