Должно быть, блестящий ум мальчика усиливал любовь Генри к сыну. Наверное, мой заклятый враг, надежда — уродливая женщина, сидящая на вершине мира с обмотанной полотенцем головой, — проникла в мечты Генри и заставила поверить, что при внимательном уходе и осторожности у Джорджа будет шанс вырасти, реализовать свой потенциал, овладеть какой-нибудь сложной профессией. Возможно, через несколько лет будет найдено лекарство против его болезни. Увы, не им, для этого слишком поздно, но каким-нибудь подающим надежды врачом, владеющим достижениями современной науки. Такую же надежду питали и русская царица, и принцесса Беатрис. И всех ждало горчайшее разочарование.
Судя по фотографиям, сделанным матерью, Джордж был красивым мальчиком — если отвлечься от болезни и страданий. Он вырос бы еще более привлекательным, чем Александр. И разве мог отец не любить сына, говорившего своим сестрам, что он «милейший и добрейший и лучший отец в мире»?
Заупокойная служба по Генри состоялась в церкви Св. Марка на Гамильтон-террас, а похоронили его на кладбище Кенсал Грин рядом с Джорджем. Думая об этом, я снова задаю себе вопрос, кто — теперь, когда его ближайшие родственники давно умерли, — принес цветы на могильную плиту, под которой лежат кости отца и сына.
При упоминании Швейцарии все соревнуются в остроумии, вспоминая часы с кукушкой и шоколад. Они забывают или просто не знают, какая это красивая страна. Ничуть не хуже, я уверен, Кубы и Таиланда, а представление о ней как об уютном уголке тоже неверно. Разве можно назвать уютным место, где расположены самые высокие горы Европы?
Еще одно клише — все поезда там приходят вовремя. Действительно вовремя, но это вряд ли можно назвать недостатком, и кроме того, расписание одинаково по субботам, воскресеньям и будним дням. Наш поезд двухэтажный, и идет он вдоль южного берега озера Валензе. Нас окружает плоская долина с поросшими густым лесом холмами, иногда с замком на вершине, а после Бад-Рагаца начинаются высокие горы. Мы прибываем в Кур точно по расписанию и на такси добираемся до нашей гостиницы в центре города. Нам предоставили белую спальню с натертым до блеска деревянным полом, крашеной мебелью и кроватью на четырех столбиках с кремовым хлопковым пологом. На кровати груда пухлых белых подушек, окно распахнуто, и все вокруг очень свежее, яркое и спокойное.
Окно выходит на узкую улочку и магазин одежды, его название — «Прекрасная Золушка» — вызывает у Джуд смех. Ближе к вечеру, под лучами заходящего солнца мы пешком возвращаемся на вокзал и берем билет на завтрашний поезд, а также на автобус. Обедаем в ресторане большой гостиницы «Герцог Роган», очень элегантном, с французской мебелью XIX века и вкусной едой. Начинается дождь, и в свою гостиницу мы возвращаемся на такси. Мы занимаемся любовью, и нам хорошо, несмотря на двойные меры предосторожности, а потом Джуд спрашивает — самым спокойным и жизнерадостным тоном, какой только можно представить, — не намерен ли я после рождения ребенка сделать вазэктомию[61].
В данный момент больше всего на свете мне хочется именно этого. И хорошо бы прямо сейчас. Естественно, я ничего такого не говорю, а просто соглашаюсь с ней, и Джуд счастлива. Она обнимает меня и говорит, что я понимаю, не правда ли, что она всегда будет чувствовать скованность, если сохраняется возможность зачать еще одного — здесь она на секунду умолкает, прежде чем продолжить: «Одного из тех неудачных, больных, которых я потеряла».
Кажется, я впервые понимаю, что чувствует Джуд. Она так прекрасна внешне, почти совершенна, а в ее теле созревают неполноценные, возможно, даже уродливые зародыши. Теперь я понимаю, почему она восстает против физической любви, акта, в результате которого происходят эти выкидыши. Джуд говорит, что стыдится собственного тела, и я убеждаю ее, что люблю это тело, люблю ее всю. Так сильно я ее еще никогда не любил — это абсолютная правда.
Ночью я просыпаюсь от жары под огромным, толстым одеялом, откидываю свою половину и начинаю думать об Элизабет Киркфорд и Патрисии Агню, о Диане Белл и Веронике. Наверное, они чувствовали то же, что и Джуд, если при каждой беременности боялись родить сына, чья кровь будет вести себя с чудовищной неестественностью. И в случае рождения дочери опасались передать следующему поколению ту ношу ужаса и тревоги, которую несли сами. А женщины из Тенны, все эти Урсулы, Анны и, естественно, Барблы? Сегодня трудно сказать, что они знали, но в книге «Сокровища человеческой наследственности» некий доктор Торман в 1837 году писал о «большой семье гемофиликов из Тенны». Вероятно, женщины видели, как их сестры, кузины, соседки рожают детей, страдающих от тяжелой, а иногда и смертельной болезни, и думали о себе так же, как Джуд.
