Генри умер в январе следующего года. Сохранилось еще одно письмо, свидетельствующее о его состоянии в этот период, но мне почему-то кажется, что Генри не смог справиться с горем и вернуться к прежним занятиям. Большинство людей, будь у них право выбора, предпочли бы умереть в своей постели, даже если это означает, что жена или муж, проснувшись утром, обнаружат рядом с собой окоченевшее тело. Генри, похоже, вообще не ложился в постель. Вот что пишет Мэри в октябре месяце:
Я не знала, что у мамы с отцом разные спальни, пока вчера, в три часа утра меня не разбудил шум. Звуки доносились из кабинета отца — словно на пол падали какие-то тяжелые предметы. Как ты знаешь, после твоего замужества я перебралась в твою спальню, у этой комнаты общая стена с кабинетом. Не зная, как поступить, я надела халат и пошла узнать, что случилось. Представь мое удивление, когда я увидела в кабинете отца, не полностью одетого, но и не в пижаме, а в домашней куртке, которую я раньше не видела, в рубашке и брюках. Он сидел за письменным столом и смотрел на чернильницу. Каким-то образом он умудрился уронить ее на пол. Ты помнишь эту чернильницу из синего стекла на серебряной подставке, подаренную Университетским госпиталем к какой-то дате, возможно, на шестидесятилетие. К счастью, чернил там не было, они давно высохли — свидетельство того, что в последний год или даже больше отец не мог работать. Он спросил меня — довольно вежливо для него! — что мне нужно, и я ответила, что услышала шум. Тем же вежливым тоном отец попросил меня поднять чернильницу, а потом сказал, чтобы я ложилась спать, и пожелал спокойной ночи.
Я тоже пожелала ему спокойной ночи, а утром набралась смелости и спросила маму, как часто он ночует в кабинете. Последние шесть месяцев, ответила она в своей спокойной, невозмутимой манере. Отец не может спать и не хочет ее беспокоить. Представляешь, Лиззи, как тихо он должен был себя вести все эти ночи, чтобы не разбудить меня…
Именно в кабинете Эдит нашла его мертвым утром 21 января 1909 года. В половине десятого. Она пошла искать его, когда он не появился в их спальне, чтобы одеться, и не вышел к завтраку. Все, что мне известно о поведении Генри в последние месяцы перед смертью и о самой смерти, почерпнуто из писем Мэри, и я снова испытываю благодарность к собирательскому инстинкту ее сестры. После того как мать сказала о смерти отца ей и ее сестрам, Хелене и Кларе, Мэри отправила телеграммы Элизабет в Йоркшир и Александру в Харроу. В тот же день она писала Элизабет:
Ты, конечно, уже знаешь, что бедный отец умер прошлой ночью или рано утром. По словам доктора Старки, причиной стал сильный сердечный приступ. Знаешь, Лиззи, сердечный приступ вполне мог добить его, но умер отец от горя. Наверное, мама тоже это знает, поскольку все время говорит о милосердном избавлении. Она явно имеет в виду не физическую боль и болезнь; у него были нелады с сердцем, но не очень серьезные.
Разумеется, тебя не будет на похоронах. Никого из женщин не будет, а в твоем положении это особенно неразумно…
Это мог быть намек на беременность Элизабет; возможно, так и было, но в таком случае у нее случился выкидыш, поскольку Кеннет, ее первый ребенок, родился только в июне 1910-го, а Генри умер в январе 1909-го. Кеннет был вторым потомком Генри, больным гемофилией, а мать мальчика — первой из известных носителей болезни в своем поколении. Возможно, милосердным избавлением следует считать то, что прадед так ничего и не узнал. Подозревал ли он это в те последние, горестные недели, когда его дочь была, по всей видимости, беременна? Наверняка.
За десять лет он не написал ни строчки. Вернее, попытки подвести итог своей работы, написать magnum opus, закончились неудачей, или Генри уничтожил написанное. Я склоняюсь ко второму варианту, потому что перетряхнул сундуки, точно так же, как в поисках блокнота — вполне возможно, не существующего, — но ничего не нашел. В конце жизни его подкосила болезнь младшего сына. В сундуках обнаружилось несколько тетрадок Джорджа, которые сохранил его отец, явно желая, чтобы их увидели будущие поколения. По всему видно, что его младший сын был умным и одаренным мальчиком, опередившим в своих занятиях современных детей. Хотя нет, правильнее было бы сказать, что его учили таким вещам, которым даже сегодня не учат в таком юном возрасте, и он доказал, что способен их понять. «Вторжение в Британию» Цезаря. Как мне помнится, я с трудом осилил этот труд в двенадцать лет, Джордж прочел и понял в семь. За год до смерти он начал изучать греческий. По всей видимости, мальчик прочитал все пьесы Шекспира — адаптированные для детей, — «Потерянный рай», а также многие произведения Браунинга и Теннисона. За два года до греческого языка он приступил к изучению алгебры и, похоже, получал удовольствие от этой науки.
