Я чувствовал себя бультерьером, и хотя от поводка мне никуда не деться, еще вопрос, кто кого контролирует — я хозяйку или наоборот. Ксюша была мудрой хозяйкой, и ее заявление об уходе повлияло на меня так же, как на пусть и сильного, но совершенно беззащитного бультерьера внезапное исчезновение хозяйки, оставившей его у дверей магазина, да так и не вернувшейся к своему четвероногому подопечному.
А может, все дело в стадном инстинкте, ведь кроме Ксюши заявление подал и Леха, и мне впору было почувствовать себя нерадивом юнгой, заснувшем в кубрике тонущего корабля, которого разбудило лишь его собственное тело, шлепнувшееся от аномальной даже для морского волка качки с кровати на пол, а может и на потолок — кто разберется в измерениях перевернувшегося судна, стремительно идущего ко дну после того, как борт покинул капитан — как оказалось, предпоследним.
Должно быть, Ксюша почувствовала мое состояние. Еще бы не почувствовать — мы почти неделю не занимаемся сексом. Просто потому, что я не приглашаю ее к себе, как это происходит всегда. Вернее, происходило. Я вообще не заговариваю на эту тему.
— Сегодня едем ко мне, — решительно берет она меня под руку в полутемном крохотном коридоре, том самом ведущем в наш рай гроте между цехом и офисом. Конечно, без свидетелей, но я все равно поражен: она впервые позволяет себе намек на нечто большее, чем рабочие отношения между нами. Впервые в течение рабочего дня и на людях, на переполненном членами трудового коллектива предприятии.
Про нас, разумеется, все всё знают, хотя когда примерно неделю спустя после того самого пикника я осторожно поинтересовался у Ксюши насчет Лены Рашку, она ответила мне удивленным взглядом.
— Что насчет Лены? — спросила она.
— Ну, как что? — еще больше смутился я. — Она же все видела.
— Что видела? — у Ксюши даже вытянулось лицо.
— Ну как мы там, — краснел я, — там, на берегу.
Округлившиеся глаза Ксюши стремительно сузились, а вытянутое лицо напротив, расплылось в неудержимой улыбке.
— Да ты что? — рассмеялась она. — Не знаешь, что ли?
Ксюша была права: дизайнеру и вправду не мешает быть более внимательным, на что мне не уставал доверительно и как всегда в полголоса намекать Леха. Но что еще я мог ответить ей в свое оправдание, кроме того, что не замечал, как Лена щурится даже на крупный шрифт, и что понятия не имел о ее минус, кажется, семи диоптриях, которые она так компактно прятала в контактных линзах. В линзах, которые она аккуратно сложила в специальный футляр перед тем, как сиганула за нами в Днестр.
— Она потеряла нас из виду, — все еще смеясь, пояснила Ксюша причины водных маневров Лены, которые я принял за наблюдение за нашим бесстыдством под ивами. — И вообще, чуть не утонула. Никак не могла сориентироваться, где берег.
Теперь Ксюша рушит еще одну мою иллюзию — о ее собственном жилище, мысли о котором сводили меня с ума не меньше, чем отсутствие секса. Иногда мне казалось, что Ксюша меня презирает, и тогда мне представлялся особняк, по меньшей мере, двухэтажный, с маленькими, как водится у нас, окнами и высоким каменным забором. Успокоившись, я видел Ксюшу такой, какой и надлежало быть рядовому менеджеру на молдавском предприятии. Пропадающей в дыре молодой женщиной, живущей на жалкие гроши — собственную зарплату и чаевые, а по другому те копейки (или что там у них в Испании — песеты или уже евроценты?), которые присылает ей, должно быть раз в полгода, муж — то ли чтобы принудить супругу к воссоединению на пиренейской земле, а может, чтобы окончательно разрубить тяготящие его семейные узы, — все это приводит меня к умиротворяющему, но прискорбному для Ксюши выводу. В полном соответствии с которым ее жилище представляется мне клоповником с тараканами.
Оно таким и оказывается — чего еще ожидать от комнаты четыре на пять с половиной метров в бывшей гостинице цирка. Из которой по меньшей мере половину номеров, включая ту, в которой меня за руку заводит Ксюша, приватизированы под различными предлогами, а когда–то ютившиеся здесь алкоголики–циркачи давно рассеялись, словно тени забытых предков, по окраинным кишиневским трущобам.
