Лодыжкой она уперлась в стену, волосы застряли в раме от картины, а кисть руки постепенно немела. Рейн приоткрыла глаза, осмотрелась, и лицо Сайласа стало все четче проступать перед ней.
— Конечно, нет, — отчетливо сказала она.
— Ах ты, Господи… Я… Слушай, не двигайся, пока я тебя не осмотрю, — быстро проговорил он, осторожно ощупывая ее голову, плечи и по очереди каждую руку. Она поморщилась, когда он дотронулся до ее левого запястья, но он уже переместился дальше, на грудь. Она слабо сопротивлялась, когда он начал ощупывать грудную клетку.
— Совершенно необязательно это делать, — пробормотала она. — Я уже в порядке. Просто задохнулась. Пожалуйста, Сайлас, не надо. — Голос ее был каким-то тоненьким и прерывистым, и она с каждой секундой ощущала все больше болезненных очагов во всем теле.
Пропуская мимо ушей ее протесты, Сайлас продолжал осматривать ее. Его прикосновения были такими безличными, что она вскоре прекратила возражать. По крайней мере, он знал, что делает.
— Вот здесь? — пробормотал он, снова дотрагиваясь до какого-то места на ноге необычайно нежными пальцами.
Рейн прикусила губу, потому что потолок опять поплыл перед глазами, и Сайлас тихо выругался.
— Извини, милая, я хотел уточнить. Давай тебя поднимем и вызовем врача.
— Да говорю же тебе, со мной все в порядке, — повторяла она, задыхаясь.
— Не будь идиоткой, — сухо сказал он, опуская ее ногу на пол.
Рейн попыталась подняться, и он положил руку ей на лоб, чтобы она осталась лежать.
— Ну, хоть спина не сломана. Ногу ты ударила, там, наверное, несколько мелких переломов. Судя по моему скромному опыту, больше ничего серьезного нет — кроме парочки синяков, конечно.
Он осторожно взял ее на руки и поднял. Рейн машинально запротестовала, но то, что о ней заботились, было ужасно приятно, да и выбора у нее не оставалось.
Он отнес ее, словно драгоценную ношу, прямо в ее комнату и осторожно положил поверх белого льняного покрывала. Нахмурившись, он попытался скрыть заботу под маской ворчливости, которая не обманула бы и ребенка.
— Упрямая женщина — только и хватило ума, что взобраться на стремянку в чулках! Ведь я просил Ребу купить приличную лестницу. Больше ты и пальцем не прикоснешься к этой штуке, пока я не сделаю резиновых набоек на основании, поняла?
Что ей оставалось? Он рычал на нее, как гризли — бледнолицый гризли, мелькнула у нее в голове мысль, когда она заметила, что он побледнел.
— Как прикажешь, — прошептала Рейн, больше всего на свете желая, чтобы он вновь поднял ее на руки, вместо того чтобы смотреть на нее, будто она совершила что-то непростительное.
Следующие несколько часов стали калейдоскопом из боли и тревоги. Сайлас собрался было позвать доктора, и тогда она попыталась сесть.
— Ну, послушай, Сайлас, — запротестовала она, вытянула обе руки… и это было последнее, что она запомнила.
Какое-то время спустя она открыла глаза уже на руках у Сайласа. Тот расстегнул пояс и ворот платья и пытался ложечкой влить в нее бренди.
— Давай, милочка, открой рот, — ворчал он. — Медицина уже в пути. Не думаю, что ты в критическом состоянии, но, если ты меня еще хоть раз так напугаешь, я…
Он не докончил угрозу, она уже и так все поняла. Бледность его прошла, но в глазах светилась такая нежность, что все у нее внутри растаяло. Странно, что она это так быстро распознала. Такого она никогда не видела ни в чьих глазах прежде — по крайней мере, в отношении ее.
— Мои волосы, — слабо прошептала она, приходя в отчаяние оттого, что обычно тщательно уложенные волосы сплошной спутанной массой покрывают ее плечи и руку Сайласа.
Рейн глубоко вздохнула, смутно ощущая характерный мужской запах сандалового мыла, солнца и крепкого табака, который пропитал всю одежду Сайласа. Снова встревожившись, она попыталась повернуть голову.
— Спокойно, спокойно, красавица моя, все будет в порядке. Лежи тихо. — Он продолжал убаюкивать ее, и низкий рокот его голоса отдавался в самых сокровенных уголках ее тела; этот голос делал все что угодно, но не убаюкивал ее.
Несмотря на все ее синяки, ушибы и возможные переломы, именно Сайлас заставлял сердце трепетать, как пташку в клетке, — рука Сайласа на ее бедре, когда он держал ее на руках, его дыхание, сдувающее волоски на лицо, когда он разговаривал с ней с невыразимо нежной хрипотцой. И в полном здравии она ему, в общем-то, не пара, а уж сейчас, в таком состоянии, — Господи, спаси и сохрани!
