— И здесь хорошо. Не очень тепло, зато воздух свежий.
— Свежий, свежий, — заулыбался поляк и положил солому.
— Не гостиница, — решила Шурочка, войдя в комнату. — Но я уже не могу больше: за день наглоталась бензину — голова разламывается. — Разровняла солому, ничком упала в нее и с головой накрылась шинелью. — Пахнет, как дома, — пробормотала она сонным голосом.
Копылов вышел на улицу. Закурил. Вдалеке гудели моторы, их шум приносил ветер из-за холма. Где-то надсажались зенитки, их выстрелы гулко пробивали исхлестанную ветрами даль. Отсветы фар вспыхивали над чернеющим лесом.
Уняв волнение, Копылов возвратился в дом. Лампу хозяева не погасили, только убавили фитиль. Ребята уже спали, все четверо лежали головами в одну сторону, мужчина и женщина — в другую. Поляк проследил, как русский на цыпочках пересек избу и затворил за собою дверь.
Шурочкиного дыхания не было слышно. Федор боялся наступить на нее и щелкнул зажигалкой.
— Проше пана осторожней с запалками, — крикнул поляк, и Копылов погасил огонь — он уже разглядел, где была Шура.
На ощупь разровнял солому невдалеке от нее и лег. Похоже было, что она не спала, прислушивалась к тому, что он станет делать. Он заерзал на подстилке, подвигаясь к ней.
— Отстань, — негромко произнесла Шура.
Он отдернул руку и затаил дыхание. За ставнями протяжно стонал ветер, и назойливо шебуршала на крыше растрепанная солома. В комнате было прохладно и тихо. В напряженной тишине ему начало казаться, что он ослышался — просто ее голос померещился ему. Федор переместился еще ближе — Шурочка резко села.
— Оставьте меня в покое! — она сказала это так, будто обращалась не к нему одному. — Все, все только одного и добиваются! — яростно шептала она в темноте, голос был жарким от ненависти и обиды. — Хоть бы кто-нибудь вот так, без пошлости… Только бы облапить, чтобы потом хвастаться. Знаю я, знаю! — шепотом выкрикнула она. — И все, что думаете про меня, знаю. Когда прохожу мимо, у меня и уши и спина горят — я ведь слышу все, что вы обо мне думаете. Скажешь, нет, не думаете, не говорите между собой? Да! Да! И все это правда! Я еще хуже, чем вы считаете. — Она говорила и говорила, не давая ему вставить ни слова, будто давно ждала этой минуты, чтобы выговориться до конца.
Внезапно она замолчала, ему послышалось, что она плачет.
— Шура, — сказал он, наполняясь жалостью. — Ты напрасно так… Я никогда о тебе ничего такого не думал. Я люблю тебя… Пусть все, что говорят, правда, мне наплевать, я все равно люблю. Не как другие — серьезно. Я женюсь на тебе, если ты согласна.
Он неловко обнял ее. Она плечом скинула его руку.
— Хорошо, женимся — я согласна. Только куда Катерину денем? — серьезно спросила она.
— Какую Катерину? — удивился он, в самом деле не сразу поняв про кого она говорит.
— Он даже не знает Катерину, — засмеялась она. — Забыл? Короткая же у тебя память.
Они замолчали надолго.
— Истеричкой я становлюсь. Не обращай внимания, — сказала она обычным голосом. — У тебя закурить есть?
— Только махорка.
— Все равно. Сверни сам — я не умею.
Он свернул и ощупью передал ей самокрутку. Вытащил из кармана зажигалку.
— Заслони огонь, чтобы не видно было, а то хозяин опять заругается, — заговорщически прошептала она.
Она прикурила, торопливо судорожно затянулась и поперхнулась дымом.
— Не привыкла еще, — сквозь кашель призналась она. — Научусь когда-нибудь. Всему ведь можно научиться, правда?
На шоссе слышался шум проезжающей машины, она остановилась напротив дома с невыключенным мотором.
— Багнюк? — спросила Шура, поднимаясь.
— Нет, — решил Копылов. Мотор у этой машины стучал по-иному — бодрее, чем у их старой полуторки.
Кто-то резво прошагал мимо окон и вбежал на крыльцо. Шурочка бросила окурок и затоптала. Копылов встал, отряхивая с шинели цепкие соломенные струпья.
— Есть попутная машина, «виллис». Домчит за пять минут, с ветерком, — громко объявил вошедший. Это был капитан, который распоряжался на временном КПП.
Он обращался к Шурочке, умышленно не замечая Федора.
— Поедем? — неожиданно весело спросила Шура, окидывая Копылова настороженным взглядом.
