Но месяц уходил за месяцем, а Она все не объявлялась. Чувство упоения между тем проходило. От долгого пребывания в позе обиженного затекли мускулы, я хотел размяться, любым способом выйти из роли, которая до смерти надоела мне. Наступило время, когда я сам готов был просить у Нее прощения, но то ли боязнь показаться жалким, то ли гордость сковывали меня. Момент был упущен. Только тогда я понял, что Она не придет никогда.
Часть третья
НЕ ОТКРЫВАЯ ГЛАЗ, АНДРЕЙ ПОПЫТАЛСЯ ПРИПОМНИТЬ, что ему снилось.
Какой-то дом отдыха или загородная больница. В старинной усадьбе с белыми колоннами и цыплячьего цвета фасадом. Застекленная лестничная площадка с дверью на веранду. А может быть, и прямо в сад.
И везде: на земле, на лестнице, на веранде – валяются наручные часы. Все теряют их, и никто и не думает поднимать. Никому они почему-то не нужны. А ему нужны.
Еще в детстве он мечтал о собственных часах, подолгу простаивал в живой тишине часового магазина, как внутри часового механизма. Магазин был рядом с керосиновой лавкой. В лавке он тоже бывал часто. Смотрел, как толстая продавщица в кожаном переднике зачерпывает из оцинкованной бочки, встроенной в прилавок, волнующего запаха жидкость, и жидкость играет отчетливыми белыми бликами. Так и бегал из лавки в магазин и из магазина в лавку.
В часовом магазине поблескивал круглыми очками старик продавец, вокруг раскачивались маятники и медленно перемещались бронзовые гири, где-то выпрыгивала механическая кукушка, за ней другая, а грудному пенью курантов предшествовал долгий туберкулезный вздох часового механизма. Все эти вздохи, пения, кукования и перезвоны начинались почти одновременно, и старик, не выходя из своей задумчивости, заботливо, словно вытирал детям носы, поправлял стрелки. Казалось, старик и жил в магазине, питался и ночевал здесь, и ночью, как на детский плач, просыпался на их голоса. Его добродушный внимательный взгляд из-под круглых очков был загадочен. Андрею хотелось, чтобы однажды старик столкнулся с ним глазами, казалось, что тогда он непременно поймет его и непременно подарит ему часы с витрины.
Впервые приобрести часы он зашел в новый магазин на Невском, к девушкам в коротких фирменных халатиках и пилотках, зашел буднично, как за хлебом, – без часов студенту жилось нервно и неспокойно. Замкнув ремешок на руке, он словно накинул уздечку на время и молодцевато сказал: „Пошли, родимые!“
Но та, детская мечта так и осталась неутоленной, мечта о даровой умной роскоши. Вот она-то и заговорила в нем при виде золотого мусора часов, которые лежали на траве, на дорожках, на деревянном полу веранды, редко, словно первые палые листья.
Да, но что же дальше?…
Дальше он, кажется, возвращается на лестничную площадку и видит, как уборщица сметает в совок еще десятка два самых разных часов. И вот уж они с драгоценным стуком летят в ведро. „Зачем вы так-то!“ – говорит он и переворачивает ведро. Снова драгоценный стук.
Он роется в часах, выбирает себе по вкусу. Вот. О таких он мечтал. Электронные часы в простом металлическом корпусе. На блекло-сиреневом циферблате немые молочные полоски. Он крутит какие-то колесики, нажимает кнопки, и из сиреневой млечности начинают ему подмигивать неоновые цифирьки. И он вдруг понимает, что это не случайные цифры, что в них какая-то кукушечья предопределенность. Он нажимает кнопки и крутит колесики, пытаясь остановить это мелькание и разглядеть напророченное число.
Его берет злость. Потом злость сменяется страхом. Чья это злодейская выдумка? Надо выйти в сад и подкинуть часы какому-нибудь лягушонку или кроту.
Молоденькая белобрысая уборщица продолжает сметать часы и иронически улыбается. Кажется, она понимает все, что сейчас происходит, и ей смешна эта его борьба с искушением. Может быть, все это испорченные часы?
С часами в кармане он выходит в утренний, влажный, элегический сад.
Радость и страх. Часы топырят карман. Все видят их. Почему-то он с украденными часами в кармане – главное в саду событие.
И вот в этом сне, который он воспринимает как реальную жизнь, он вспоминает о своих гордых юношеских снах, в которых также оказывался не раз под враждебным обстрелом смеющихся, негодующих, шипящих глаз, но вспоминает он также и то, что в тех снах он видел себя кем-то вроде Чацкого или Арбенина, его бодрила мысль о собственной исключительности; теперь же, выходит, он просто воришка. „Этого-то вы и добивались!“ – злобно думает он.
