Прости дуру. Хочу к тебе, учиться, родить, быть красивой, сводить с ума и оставаться великодушной, читать газеты, книги… Только все же стремление к совершенству мне не подходит. Придумай для меня что-нибудь другое, а? Ты ведь можешь!“
„Дарю фразу: разломанный крыжовник похож на сундук с драгоценными камнями“.
„Буду знать и понимать не меньше, чем ты. Мне теперь мало щенячьего понимания и щенячьей любви. А раньше я думала, это бог знает что. Высшее!“
„Слушай, слушай! Я поймала девять карасей, одного голавля и плотвы еще целую горку! Сколько рыб за эти дни увидела и перетрогала руками: линь, налим, карась, голавль, усач, минога… Это еще не все: рыбец, плотва, угорь, щука, лещ, форель, уклейка…
Как хорошо, если бы ты знал! Видно, как под розовыми облаками на воде ходит темная щука и тут же от нее прыскает мелочь. В подсачнике шелестит голавль. Солнце тихое, и поплавок катится по черной воде, останавливается в заводях и ныряет за тенистыми корягами. Когда долго не клюет, рыбаки говорят: „Учим поплавок плавать“. Я приеду к тебе бодрая, спокойная и влюбленная“.
И вдруг письма прекратились.
Ах, если бы ему знать, что никогда так не бывает худо и никогда мы так ни далеки от новой жизни, как когда принимаем решение ее, новую жизнь, начать. Быть может, тогда он расслышал бы надсаду в Сашиной беспечности, почувствовал бы измученное усилие воли. Тогда он, возможно, бросил бы все и приехал в Тарусу. Но…
Какие дни стояли в Ленинграде – жаркие, хоть прикуривай от них. Только ветер и спасал. Было ощущение, что в прохладной лодочке плывешь по жарким волнам, и все еще, все еще в жизни возможно.
Заканчивались школьные экзамены, начинался ремонт классов, открывался городской пионерский лагерь. Андрей вдруг оказался незаменим на всех фронтах. Более того: если бы вдруг выяснилось, что где-то спокойно обходятся без него, Андрей, пожалуй, растерялся бы и пал духом. Однако в то лето подобное испытание ему еще не угрожало.
Его останавливали в коридоре и просили подобрать колер то для одного, то для другого класса, и он с упоением сочинял новые и новые оттенки. В школу завезли новые шкафы. Половина из них оказалась некомплектными, (то полки не хватало, то стекла), а два были и вовсе бракованными…
– Андрюша, голубчик, – просили его, – поезжай с Тарасом Петровичем в магазин. С ними ведь, знаешь, как надо говорить – мягко-твердо, чтобы и не обидеть и не уступить. Ты это умеешь.
Он это умел и поэтому без колебаний поехал в магазин и, к всеобщему изумлению, уладил дело.
В эти дни им двигало что-то еще, помимо собственной воли и умения, и это что-то гарантировало успех. Главное, не только он это сознавал, но и все вокруг. Ему даже билеты в троллейбусах попадались почти все сплошь счастливые.
Накидав идей десятиклассникам по поводу прощального вечера, Андрей бежал играть в футбол с ребятами из городского лагеря. Он сам не помнил, когда и как они привязались к нему. Может быть, когда узнали, что он собственными глазами видел игру Пеле, Яшина и Стрельцова. Во всяком случае, вот уже несколько дней ребята ожидали его в конце дня на скамейке у школы. Они были уверены, что он все в жизни умеет делать превосходно – пилить, строгать, кидать в цель, клеить модели, рассказывать истории, играть в футбол… И он все умел.
Как-то директриса Людмила Александровна позвала его к себе в кабинет. Она была из любимого им вчуже типа женщин с повадками комиссара времен гражданской войны, хриплым голосом и вечной папиросой во рту.
– Андрей Григорьевич, – сказала она и тут же закашлялась в смехе. – Вы, мой милый, прямо без оружия всех тут завоевали.
– Неужели? И вас, Людмила Александровна? – спросил он с фамильярностью, которая при случае сходила ему за наивность.
– Меня? В каком это смысле?… – удивленно спросила та. Ей никак не удавалось загасить папиросу. – Об этом у меня, знаете, как-то все не было времени подумать.
Андрей с удовольствием почувствовал, что смутил директрису. В то же время в ее голосе он расслышал раздражение, которого не заслуживал, и это вызвало у него мгновенную досаду.
– Так что случилось, Людмила Александровна? – спросил Андрей.
