Кто-то продолжал открывать новые звезды, частицы и литературные имена. Открыли кривизну пространства, асимметрию мозга, биополе. «Берегите мужчин!» – призывали газеты. «Балуйте детей!». Очевидные для природы истины входили в сознание через кажущийся парадокс.
Он проснулся легко, словно порвалась лента в кинотеатре и вспыхнул свет. Вспыхнули в темноте сияющие Сашины глаза. Они были до того настоящие, что в первый миг хотелось отпрянуть. Снежные капли покрывали ее шапочку мерцающим панцирем. Саша поцеловала его и сказала:
– Я целую тебя. – Потом сказала: – Я тебя глажу, – и он почувствовал на щеке ее пахнущую снегом руку. Саша расстегнула пуговицы его рубашки, прижалась к его груди щекой и прошептала: – А я тебе теплого рябчика принесла…
– Отпусти. Пусть еще полетает, – ответил Андрей.
– Садист, – засмеялась Сашенька, – он после духовки не может летать.
– А, так это задушенный рябчик. Тогда тащи его сюда!
Часы за стеной у пианистки равнодушно пробили час ночи.
– Где ты была, гулящая? – спросил Андрей, когда Саша принесла ему рябчика величиной с кулачок.
– Что ты, я же тебе говорила – сегодня был день рождения у Кеши, – торопливо сказала Саша.
– Это у того, у субтильного?… Ну, который похож на плащ, повешенный без плечиков.
– Андрюша, ну зачем ты притворяешься злым?
– Я все хотел спросить, сколько у вас в классе было человек?
– Кажется, тридцать девять. Не помню. А что?
– Мне казалось почему-то, что триста шестьдесят семь. Все думал, что же за замечательный такой класс…
– А… Так ты устраиваешь мне сцену, – в нервном ожидании того, что разговор может пойти всерьез, засмеялась Сашенька. – Как это я сразу не догадалась.
– Впредь будь догадливей, – сказал Андрей, кладя на тарелку обглоданную косточку. – А рябчик-то – тьфу! Пчела и та сытнее. За что, не понимаю, буржуям от Маяковского досталось?
– Ты уже не сердишься? – заискивающе спросила Саша и стала слегка поигрывать на его ребрах.
– Сержусь, – сказал он. Сашина манера добиваться перемирия была ему неприятна.
– Ты скажи, что не сердишься, скажи, – просила Саша.
Андрей молчал. Он привык расплачиваться со своими переживаниями, иначе они и сами как бы теряли цену.
– Вот ты смотри, – сказал Андрей после некоторого молчания. – Вот сегодня весь день мы летели с энной скоростью в космическом пространстве. Я много-много часов летел без тебя. Как только Тараблин ушел, так я стал лететь один. Это жутко, знаешь, лететь одному в холодном космосе. Но я летел терпеливо, я знал, что ты проберешься ко мне по летящей земле, и мы полетим вместе. Вместе – совсем другое дело. Но тебя все не было и не было. И я заснул. Потому что, если нет того, с кем можно лететь, а лететь надо, то лучше спать. И вот ты пришла…
– И вот я пришла, – попыталась улыбнуться Саша.
– И вот ты пришла, и мне, дураку, показалось, что я уже не жертва какой-нибудь там господней пищали, из которой меня выпустили. Мы как будто снова сами толкали землю. Но потом эта щекотка, этот задушенный рябчик…
– Сам съел рябчика и теперь им же попрекает, – пошутила Саша.
– Да перестань ты! – вскрикнул он и тут же пожалел об этом. Сашина голова сползла с его плеча, и вся она как будто и правда стала отлетать от него.
Как он любил ее сейчас. Так же, наверное, как в первую их ночь.
Но Андрей чувствовал, что не может, как ему хочется, повернуться, обнять Сашу, приласкать ее. Непосредственность давалась ему тяжело.
Он встал, нащупал на столе пачку «Шипки» и закурил. И тут вместе с первым глотком дыма ему вдруг стало ясно, что все, что он сейчас наговорил, жалкая и тираническая демагогия. И родилась она не столько от любви к Саше, сколько от страха одиночества.
Искристый от фонаря снег, словно белый карандаш, силился и не мог заштриховать черное окно. Как если бы оно было покрыто воском и не поддавалось грифелю. Эта тщета снега усилила его беспокойство.
– Саша! – позвал Андрей.
Саша молчала.
– Саша! – снова окликнул он.
– Да что уже там, зови меня просто Жучка, – сказала Саша.
– Мне просто было плохо без тебя. А ты не виновата. Я понял. Прости.
– Не смей больше на меня кричать, – жестко сказала Саша.
