Этого еще не хватало! Пропади ты, дорогой друг, пропадом со своей наивностью!
Собрание не осудило меня. Наоборот, и Соколов, и Саша, и даже Катонин вроде бы осудили Заикина. И все же мне было тошно…
Кажется, эта деревня называлась Гремсдорф. Но дело не в том, как она называлась. Просто мы попали в удивительное место. Островерхие древние деревянные дома с резными петушками и загадочными ветряками, показывающими юг, север, восток, запад. Могучие дубовые сараи и местами такие же изгороди, и пивнушка в виде огромной бочки, и какие-то папы Карлы, вырезанные из дерева, постаревшие от времени, но неунывающие, у входа в танцзал, тоже сработанные под древность. Кто здесь только не вспоминался! И Шиллер, и Гейне, и братья Гримм, и гномы — все знакомое с далекого детства.
И на нас, временных обитателей Гремсдорфа, смотрели с удивлением. С дороги — она шла рядом с деревней — пленные немцы, которые топали и топали стройными колоннами почти без охраны в тыл наших войск. Французы, чехи, поляки, мадьяры, возвращавшиеся по той же дороге в наши тылы после долгих лет «трудового немецкого фронта». Махали нам, радостно приветствовали, но вряд ли понимали, почему это русские солдаты в древней немецкой деревушке очищают улицы от грязи, снега и прошлогодней листвы, выравнивают любые неровности и плюс к этому посыпают их даже песком. Желтым, чистым, бросающимся в глаза!
— Я рад за Соколова, — говорил Саша, опуская свою самодельную метлу. — Уж его-то, конечно, наградят за сбитый самолет. Может, «Красное Знамя» дадут?
Вскоре прибыл заместитель начальника командира артиллерийского корпуса по политчасти. Мы стояли перед полковником, выстроенные во фронт, блистая относительной свежестью солдатской одежды, чистыми подворотничками и надраенными зубным порошком пуговицами, а главное — на отлично посыпанной желтым песком улице.
Полковник вручал награды. За бои на Сандомире, в Оппельне и на Одере.
— Майор Катонин.
— Служу Советскому Союзу!
— Старший лейтенант Федоров.
— Служу Советскому Союзу!
— Старший лейтенант Буньков.
— В госпитале!
— Младший лейтенант Фекличев.
— Погиб смертью храбрых!
— Рядовой Петров.
— В госпитале!
— Рядовой Ахметвалиев.
— Служу Советскому Союзу!
А как же лейтенант Соколов? Фамилии комвзвода не было.
Как часто люди бывают несправедливы друг к другу. Они справедливы в большом — в общих устремлениях и вере в наше дело, в любви и надеждах на своих детей, в работе, ратном подвиге и гражданском долге.
Но есть еще каждый день, каждый час, каждая минута. Из них складывается жизнь человека — такая сложная и трагически короткая жизнь! За нее, эту жизнь, борются медицинские светила, и ее же подрываем порой мы, люди. Подрываем невниманием и незаслуженной обидой. Подрываем неверием и несправедливым словом. Подрываем — думая о человеке. Подрываем — не думая о нем.
На земле билась раненая лошадь. Рядом в грязи повозка — обычная солдатская двуколка с санитарным крестом, точь-в-точь такая, как на картинках «Нивы» времен первой мировой войны. Возницы не было, а лошадь, благоразумно кем-то распряженная, вздрагивала кровоточащим крупом, глядела на нас страдающими глазами и, видимо, чтобы доказать, что хочет жить, пыталась подняться.
— Пристрелить ее надо! — решительно сказал Володя и снял с плеча автомат.
Нас было четверо — лейтенант Соколов, младший лейтенант Заикин, Володя и я. Дивизион перебросили на север от Бреслау. Мы шли выбирать посты.
— Может… — Соколов хотел что-то сказать, но или передумал, или не успел. Мне почему-то показалось, что он не хочет разговаривать с Заикиным.
Володя дал очередь. Лошадь вздрогнула, приподняла голову от земли и застыла с открытыми глазами.
— Что вы делаете! Стойте!
С дороги, по которой тянулась пестрая толпа веселых штатских с флажками и лентами национальных флагов, вчерашних иностранных рабочих, а сегодня — просто свободных людей, к нам тяжело бежал пожилой солдат и кричал, размахивая руками:
— Стойте!
Но было уже поздно.
— Эх, что наделали, а я-то… — пробормотал он, оказавшись рядом с нами, но, видимо, смутился присутствием офицеров и поправился: — Виноват, товарищ лейтенант!
