Это тоже была память об отце.
Брал в руки рубанок, раза два-три прогонял его по доске, наверное, еще отцом положенной на верстак, и опять прятал в шкафчик.
Пытался подрезать сухие ветви у деревьев, но чуть не свалился вместе с лестницей на глазах у матери. Та сама поставила лестницу на место, запретив сыну вообще трогать ее: «Не хватало только, чтобы ты еще и здоровую ногу сломал!»
Иногда спорить с матерью было бесполезно, вот как и на этот раз. Пришлось молча уступить.
Заезжал директор, пугая тихую улочку грозным рычанием видавшего виды «газика». Целовал руку матери, делал вид, что пытается свалить Григория и не может, присев на край стула, выпивал чашку чая. Затем следовало приглашение Григорию «прокатиться, а то застоялся, как стригун в конюшне...»
«Прокатиться» — значило поехать с ним либо в какое-то отделение совхоза, либо в районный центр. При нынешнем положении Григория ему бы хвататься с радостью за такое предложение, а он соглашался только после долгих уговоров Касымова и матери. То, что он совсем по-мальчишески завидовал шоферу, небрежно крутившему «баранку», это одно. Вся беда в том, что, куда бы ни приезжали они, везде встречали с головой занятых людей. Рабочих рук не хватало, каждому приходилось работать за двоих. И вдруг этаким «представителем из центра» к ним жалует сам товарищ Корсаков! «Пусть на костылях, но руки-то у него здоровы! А чего, спросить тебя, ты катаешься, словно маленький, на машине вместо того, чтобы делом заниматься?» Но разве можно объяснить каждому то, что знает он, Григорий, и еще тот, в очках, с добрым лицом?
В райцентре ему такой вопрос не грозил, но все равно он не мог чувствовать себя спокойным. Дорога лежала мимо Дома пионеров, куда он частенько приезжал вместе с Виктором и Галкой, огибала стадион, где они запускали свои планеры, гоняли с Виктором мяч, слыша подбадривающий голос сидящей среди зрителей Галки, упиралась в парк, аллеи которого и сейчас, наверное, хранят следы их ног...
Теперь Григорий ходит всюду один, ходит, чувствуя себя виноватым перед теми двумя. Иногда его змеей жалит мысль, что он совершил предательство перед Виктором и Галкой, оставшись в живых. Но разве он хотя бы чуть-чуть виноват в их смерти? В своей жизни? Сколько раз в долгих и безмолвных ночных беседах с Галкой, с Витькой он задавал им этот вопрос! И, не дождавшись ответа, сам пытался оправдаться перед ними.
«Помните? Мы же вместе ходили тогда в военкомат, просили, кажется, немножко плакали... Я ушел первым на фронт. Правду говоря, мы еще тогда не понимали как следует, что такое жизнь и смерть. И все равно мне умирать не хотелось. Честное слово, я не бегал от смерти! Может быть, иногда еще шел ей навстречу. Но никогда не прятался, поверьте мне!»
И он заводил разговор с Касымовым о работе, горячась, доказывая, что не может быть паразитом, не может чувствовать себя «белой вороной» в своем поселке.
— Правильно, что не можешь, — соглашался Касымов. — Мог бы, так я тебя вот этой штукой, — трогал он широкий, сохранившийся с гражданской войны ремень, — взялся бы перевоспитывать. Перед отцом-то твоим я в ответе за тебя. Придет время — сам погоню на работу. А сейчас, пока врачи не разрешают, сиди дома, придет еще твой час. Ты, кстати, пальцами-то шевелишь?
Григорий уныло кивал головой. Увидел бы кто-нибудь его за этим занятием! Сидит человек на полу и нажимает костылем на пальцы ноги: рукой не достанешь — не гнется нога. Это называлось «разрабатывать ногу», о чем просил, чего требовал добрый врач. Иногда Григорию хотелось забросить подальше костыли, послать ко всем чертям непослушную ногу, но перед глазами вставало лицо в очках, и снова пальцы гнулись под костылем.
Однажды в госпитале Григорий рассказал о ночном подвале в Румынии. «Божий старичок» помолчал немного, а потом, подделываясь под дьячка на клиросе, прогнусавил фразу, которую и сейчас Григорий помнил от слова до слова.
— Кап-кап, кап-кап — падают дни в наполненную почти наполовину чашу жизни. Вот так тихонько, незаметно она наполнится до краев, перевернется от большой тяжести и покажет сухое дно...
