И было непонятно, сетует она или радуется.
А Григорий радовался, выскабливая двор до черноты. Вечером, когда темнело, он выбирался на улицу, расчищая дорожки и у своего дома, и у соседнего.
Но уже с вечера на поселок опустились теплые мохнатые тучи.
— Быть дождю, прощай, снег! — со вздохом произнес Григорий.
— Так, может, опять снег пойдет? Холодина-то вон какая! — возразила мать.
— Нет! Мой барометр, — хлопнул себя Григорий по ноге, — никогда не обманывает.
К утру грязные лохмотья снега цеплялись лишь кое-где за крыши.
Григорий бесцельно бродил по дому, костыль звучал как-то особенно глухо. Казалось, что настроение хозяина передалось и ему.
А тут еще швейная машина попалась не к месту! Зацепившись за нее раненой ногой, Григорий даже позеленел от боли. С языка уже готово было сорваться ругательство, как вдруг в глазах его что-то сверкнуло, и он по-иному посмотрел на машину, словно увидел ее впервые. Пододвинул табуретку, сел, нажал здоровой ногой на педаль. Шкив несколько раз крутнулся и остановился, будто приглашая Григория продолжать это занятие. Нажал еще раз, еще, сбился с такта, закрутил колесо в обратную сторону...
— Все равно научусь! — упрямо произнес Григорий, поудобнее усаживаясь.
— Вот хорошо! — всплеснула руками вошедшая мать. — Теперь у меня помощник объявился! Совсем глазами слабая стала: нужно простыню подрубить — не могу, шва не вижу. А полотно еще с до войны лежит.
Через два дня Григорий уже бойко крутил машинку, слегка помогая и больной ногой. А мать перебрала все в сундуках, чемоданах, выискивая куски материи.
Первое время, пока работа на машинке была в новинку, Григорий охотно нажимал на педаль, удивляя мать ровным, аккуратным швом. А потом однообразие стало приедаться, и главное, что особенно смущало его, он чувствовал — мать придумывает ему работу. Машинка стрекотала по-прежнему, а ему все чудилось унылое «кап-кап».
К тому же он не хотел, чтобы люди видели его за машинкой. Как только кто-то чужой появлялся в доме, Григорий сразу же с книжкой в руках пересаживался на диван. Не мужское это дело — машинка.
А в тот день, видимо, притупилась его бдительность, не увидел, не услышал, что кто-то стоит за спиной, и мать не предупредила! Лишь когда на плечо легла тяжелая рука, Григорий понял, что попался.
— Тоже мне — хорош друг! — с притворным негодованием выговаривал директор. — Я без мешков задыхаюсь, заведующие отделениями за горло берут, из самого, говорят, канар сделаем... А он тут таланты скрывает. Сегодня же завезу мешковину! Давай, друг, выручай родной совхоз! Оплата — сдельная, сколько заработаешь — столько получишь. А с меня — плов!
Григорий прекрасно понимал, что дело не в мешках, совхозу не очень-то нужна его «выручка». И, тем не менее, ему было приятно: люди думают, заботятся о нем. Было от чего радостно забиться сердцу!
К вечеру на директорском «газике» привезли огромный рулон мешковины.
— Акрам Рустамович сказал: кончится — еще привезем, — проговорил шофер, с трудом втаскивая рулон в комнату.
Григорий согласно кивнул головой.
Теперь веселее стрекотала машинка, и не слышалось монотонной и гнетущей капели в пустом подвале.
Еще дважды на директорском «газике» доставляли мешковину. Потом приехал совхозный кассир с деньгами для «надомника» Корсакова. Хоть Григория и покоробило это неизвестно кем придуманное слово «надомник», тем не менее он с удовольствием расписался в ведомости. А передавая матери деньги, почувствовал предательскую резь в глазах. Осторожно взяв деньги, мать долго смотрела на них и, неслышно ступая, вышла из комнаты.
Весь день мать и сын хранили молчание, ни разу не возвращаясь к приезду кассира. И лишь поздно вечером, когда Григорий заскрипел кроватью, укладываясь, вошла мать.
— Гришенька, — шептала мать. — Ты же помнишь, знаешь, папа всегда отдавал деньги мне... Разве только на семечки или на пиво себе оставит... И зарабатывал он помногу. Но ни одной зарплате я так не радовалась, как сегодня... Ты уж прости меня за слезы... Но все мы матери такие... Появился ребенок — плачем, сам пошел по земле — плачем, в школу отправляем — плачем, женим — плачем, деньги от сына получаем — тоже плачем. Еще больше, может быть... Значит, те слезы лились не напрасно. Вот посмотришь, все хорошо будет, поверь мне... Поверь, родной мой!..
