В холодный день соседи пришли звать Водку, отца Ланжеро, чтобы он помог им нести их мать-старуху.
Скоро унесли и соседей, их несли отец и Чевгун.
— Ветер, Ланжеро, — сказал Чевгун. — Большой ветер.
Когда дошла очередь и до Чевгуна, когда Чевгуна понес на себе отец, останавливаясь и подолгу стоя на одном месте, когда отец вернулся без Чевгуна, Ланжеро заплакал, он понял, что скоро его вместе с отцом унесет большой ветер.
Дома на берегу были пусты. В домах гудел ветер, он подымал золу из очагов и носил ее из угла в угол.
Все стояло на своем месте. На степе висели торбаза, шляпа и штаны. Нары были не убраны. На столах стыла пища, в чайниках был чай. Казалось, хозяева вышли и скоро вернутся.
Ланжеро боялся заходить в чужие дома. Между домами было пусто. В том месте, где играли дети, не было никого. Валялся чей-то сломанный лук. На берегу лежали нерпичьи кости, весло и стояли нарты. Это были Чевгуна нарты.
Ночью выли собаки. Им было страшно. Они, должно быть, боялись, чтобы их не унес ветер.
Отец разбудил Ланжеро.
— Одевайся, — сказал он.
Отец уже был в зимней одежде.
В нарты Чевгуна он запряг чьих-то собак. Ланжеро знал, что у отца не было своих собак.
— Чьи это собаки? — спросил Ланжеро.
— Соседей. Я у них занял собак, а нарты у Чевгуна. Увезу тебя и верну им собак, Чевгуну — нарты.
— Зачем соседям собаки? Соседей унес ветер.
Отец промолчал.
Ланжеро в последний раз увидел свой дом на берегу, школьник и темные пустые дома соседей.
Над маленьким озером, покрытым снегом, над тем озером, возле которого летом играл Ланжеро с детьми Чевгуна, светила зимняя луна.
Оставшиеся собаки завыли, они просили, чтобы люди их взяли с собой. Но отец не хотел брать чужих собак.
Он увел Ланжеро в стойбище Нань-во, что на берегу Лангри — нерпичьей реки.
В Нань-во жили старики. Самому старому из них исполнился сто один год. Звали его Чевгун-старший. У старика был молодой и веселый, словно чужой глаз. Другой глаз его давно умер.
Недавно Чевгун-старший женился.
— Женская жизнь короче пальца, — жаловался Чевгун-старший. — За мою жизнь у меня умерло восемь жен. Эта девятая.
Когда Водка с сыном своим Ланжеро приехал в Нань-во, он остановил собак у зимника Чевгуна-старшего.
— Привет тебе от младшего брата, Чевгун, — сказал Водка.
Водка сел.
— Брат твой Чевгун умер.
— Жить приехали?
— Жить.
— Живите.
Ланжеро не представлял, что на свете так много детей.
Детей в Нань-во никто не уносил. Не нужны они, должно быть, ветру.
Ланжеро рос и играл вместе с этими детьми. Это были толстые, веселые дети.
В стойбище приходил доктор — бороться с ветром. Зимой он прибегал на лыжах, летом подымался на лодке вверх по реке на шестах. Собаки, почуяв его, выли.
— Можно ослепнуть, — говорил доктор, входя в дом. — Как у вас грязно!
— Почему нельзя? — соглашались старики. — Можно.
С Ланжеро доктор смеялся, шутил.
— Ветер, говоришь, тебя чуть не унес. Это не ветер, а интервенты. О нефти и рыбе помнили, о людях забыли, о вас, гиляках. Не бойся, сейчас есть кому бороться с «ветром».
Доктора звали Иван Павлович.
Иван Павлович научил женщин стирать белье; засучил рукава и на глазах у всего стойбища выстирал свою рубашку.
Ивана Павловича в стойбище побаивались. Однажды он потребовал от мамок, чтобы они вскипятили как можно больше воды, и заставил вымыться все стойбище.
Чевгуну-старшему понравилась теплая вода. Он сидел в корыте, плескался, как ребенок, и, вздрагивая от удовольствия, шлепал себя по ягодицам, приговаривая:
— Эх, вода! Вот это вода. Никогда я еще не знал такую воду.
Его несовершеннолетняя мамка мыла эту замшелую спину, дряблые волосатые и сморщенные кривые ножки, ножки новорожденного.
Тело других стариков не доверяло теплой воде, трусило, словно это была не вода, а зверь.
Доктор ходил из зимника в зимник мыть упорствующих. Он был весь в мыльной пене.
После мытья он всех поблагодарил, а Чевгуну-старшему не пожалел, снял с себя и подарил новые кальсоны.
На него обиделся Низюн, богатый человек.
— Где это видано, — сказал он, — чтобы человека насильно мыли в теплой воде. Я сорок лет живу. Хочу — моюсь, хочу — не моюсь. Я хозяин своим предметам — своему носу, своим ушам, своей бороде. Не ты! На такое дело жаловаться надо. Где здесь власть?
