— Ну, как дела? — Алмас уже стояла перед ним, держа в руках два стакана с чаем.
— А где ваш отец? — спросил Казим, вспомнив, что она, кажется, жила с отцом.
— Он… умер… — с трудом выговорила Алмас. — Недавно… — Губы у нее дрогнули, но Алмас не заплакала, улыбнулась грустно, и ее заблестевшие от слез глаза стали еще красивее. — А как твоя мама? Бываешь у нее?
Надо же — помнит! И говорили-то всего раз! Шли от института до книжного магазина, что у музея Низами. Толковали о том о сем, и он обронил, что мать у него живет в деревне, отца нет — умер от старой раны, когда он был еще маленький.
— Нет, муаллима, мать умерла. Тут у нас с вами общая беда.
Сказал вроде бы легко, но тут же насупился, замкнулся. Это было его самое больное место — о смерти матери Казим узнал спустя два месяца. Джалила винить нельзя, где он мог его отыскать: сегодня тут, завтра там… На деньги-то он никогда не скупился: случались какие, сразу матери посылал. Да только что деньги? На кладбище мать внесли чужие люди! Стоило Казиму подумать об этом, его наяву начинали мучить кошмары. И сейчас накатило сразу…
На столе появились конфеты, коньяк, закуски… Казим сразу отвел глаза. То ли коньяк смущал, то ли боялся показать, что голоден — с утра во рту не было ни крошки.
— Ты уж прости, Казим, горячего нет. Сегодня ничего не готовила, давай поближе к столу! — Она поставила перед ним коньяк. — Открыть сумеешь? — И сама улыбнулась своему вопросу.
Держа бутылку в руках, Казим пристально смотрел ей в глаза. Словно в этих глазах были заключены все тайны мира, и он прежде, чем откупорить бутылку, должен был разгадать хотя бы одну из них.
Он откупорил бутылку. Поровну налил в рюмки себе и ей.
Алмас пристально смотрела на коньяк в своей рюмке, смотрела так же, как два часа назад смотрела на море.
— Я вижу, вам не хочется, муаллима. Не пейте.
Алмас взяла его рюмку и перелила в нее почти весь свой коньяк. Она держала рюмку обеими руками, пальцами поглаживая ее, а ее глаза говорили страшное, немыслимое: она была сейчас удивительно похожа на весеннюю иву, опушенную золотистым светом надежды.
— За твое здоровье, Казим! За нашу встречу!
Странный какой коньяк: вместо того, чтобы пьянеть, трезвее делаешься.
— Муаллима! Почему вы не замужем?
— Не знаю. Видимо, никто не соблазнился…
— Ерунда!
Она пожала плечами и как-то жалко улыбнулась.
— Тебя ждала…
Казим вскочил.
— Не верю! — крикнул он. — Не может быть!
Как он был зол!.. На нее, на себя, на то, что в этом мире, в котором и так ни черта не разберешь, оказалась еще и эта чертовщина.
— Кто я такой, чтобы из-за меня замуж не идти?! Мало на свете бродяг? Сегодня я тут, а завтра? На каком базаре? В какой тюрьме?! В какой преисподней? Я же сволочь последняя — мать родную на кладбище не отнес!.. — Казим умолк, снова перед глазами у него замаячил этот страшный материнский гроб. — Нет, муаллима, не верю, И никогда не поверю! — Он сел.
Алмас не ответила.
— Пойду чаю еще принесу, — сказала она и потянулась за стаканами.
— Не надо. Ничего не надо. Посидите со мной.
— Хорошо, — Алмас улыбнулась. — Никуда не пойду. — Она помолчала, рассеянно оглядела комнату. — Странно как-то все получилось, правда?..
— Ничего, муаллима, все будет нормально. Я ведь никого, кроме вас, не любил. В детстве только одну девочку. Больная была. Умерла перед самыми майскими праздниками. — Казим улыбнулся… — Невезучий я, муаллима.
Алмас встала, подошла к нему… Прижалась всем телом и, испугавшись своей смелости, сразу резко отпрянула. Повернулась к телевизору, нажала кнопку…
На экране появилось толстое мужское лицо, потом оно отодвинулось вглубь, стало маленьким. Казим встал, подошел к окну: во дворе тоже стояли ивы, и верхушка одной из них ослепительно сияла, золотясь в свете уличного фонаря. Казалось, всю зиму ивы дремали, во сне впитывая солнце, и теперь, проснувшись, полные света, радостные, буйным цветеньем своим спешат поведать о зимних чудесных снах. Какой удивительный цвет: не желтый и не оранжевый — золотистый, да и не цвет это — воплощенная радость, радость встречи с весной.
Почему-то вдруг вспомнилась Саида. Глаза ее глянули на него из весеннего дня, полного апрельского солнца, яркой-преяркой зелени и золотистой свежести ив. У девочки был рак крови. Мать возила ее в город к врачам, сказали, умрет. Вся школа знала, что Саида скоро умрет, и она понимала, что умрет, да только можно ли в тринадцать лет осмыслить такое?
