…Они сидели тогда у арыка, в густых кустах, на краю из садика. Была прекрасная пора весны — канун Первомая, ей, бедной, не суждено было дожить до него.
— Хорошо как, Казим, а… И никого кругом… Никто нас не видит… — Она взглянула на него, господи, как она на неге взглянула!.. Двумя руками взяла его руку, поцеловала… Еще раз, еще… Потом стиснула ее своими коленками и навзничь опрокинулась в траву.
У него сразу пересохло во рту.
— Казим! — тихонько позвала она. — Что ж ты, Казим?
— Что?.. — трясущимися губами выговорил он. — Что?
Его бросило в жар, потом затрясло от ужаса. Потом послышался голос ее матери, и он, бросив лежащую в траве Саиду, мигом вскарабкался на дерево и спрыгнул по ту сторону ограды… И сейчас, когда он вспоминает все это, у него перехватывает горло…
Казим подошел к Алмас, крепко обнял ее, взял на руки и бережно отнес на диван.
— Слушай, муаллима! Ты будешь моей женой!
— Да — прошептала Алмас, — да… — И прижала к груди его голову. Слезы текли по ее лицу, она дрожала…
— Не дрожи. Не дрожи, моя хорошая. Не трону я тебя. Не хочу — просто так. Хочу по-людски, по-человечески. Свадьбу хочу!.. Настоящую!
Он поднялся с дивана и начал ходить по комнате. Алмас сидела в углу дивана, закрыв глаза, обхватив руками колени.
Казим откинул гардину — хотелось увидеть море. Но моря не было — фонари на набережной погасли. Где-то далеко-далеко, сквозь плотную темноту помигивал маяк, ближе в невидимом море светился неясный огонек — корабль на якоре.
Он задернул гардины.
— Асмик красивая? — вдруг спросила Алмас.
— Асмик? — удивился Казим. И вспомнил, что сам назвал это имя. Ну да, когда она спросила, где живет… — Асмик — пожилая женщина. Я снимаю у нее комнату. — Он подумал, сколько же ей в самом деле. И снова ощутил сырой запах того белья, тошнотворную вонь крахмала.
— Казим! — Алмас не смотрела на него, смотрела вверх, на потолок. — Я буду у тебя первая? Хорошо?
— Конечно, первая! — сказал он. И добавил: — Все, что было раньше, не в счет.
— А что было раньше?
— Много всякого было. Много! — Он почти кричал.
— Кому ты хотел послать телеграмму?
— Теймуру. Из нашей деревни. В Москве, на рынке торгует. — Казим чувствовал, что начинает закипать. — Хороший мужик. Когда выгнали из общежития, я целый месяц жил у него, кормил он меня бесплатно.
— Почему? Просто я уже бросил институт. Ездил в район, закупал фрукты, Теймур продавал их на базаре. Так и жили. В Тбилиси часто бывали. Я потом почти пять лет в Тбилиси прожил. Этой осенью в Москве были с Теймуром. Потом вышла одна история. Пришлось уехать…
Алмас не спросила, что за история. И хорошо, что не спросила, потому что он ничего не смог бы ей объяснить толком. Потому что сразу начинал психовать. Психовал потому, что когда рассказываешь, — вроде, все правда, слова все правильные, и все равно абсолютная неправда, потому что не так оно было, не могло быть так. Правда, настоящая правда, она в том, что есть на свете высокие горы, и у подножья одной из них лежит маленькая деревушка, и в этой маленькой деревушке родился когда-то Казим. И что жил на свете почтенный человек по имени Кебле Казим, было у него большое хозяйство: земля, скот, сады, и правда заключается в том, что Казим — внук этого человека. Правда и то, что Казим уже не мог бы стать таким, как дед, никогда не мог бы так ходить по земле, но правда и то, что Казим тоже человек, тоже есть руки-ноги и, окончив школу, он работал себе в колхозе, и ел кусок хлеба, заработанный честным трудом… Истинная правда — это коса, росистая трава, река, источник… Саида — это правда. И зеленый-презеленый тринадцатилетний мир — тоже правда. И она — Алмас, до сих пор не вышедшая замуж, потому что никто, кроме Казима, не нужен ей — тоже истинная правда.
— А я подруге послала телеграмму, — сказала Алмас. — Чтоб летом сняла мне комнату под Таллином. Я всегда туда езжу. Ты бывал в Эстонии, Казим?
— Бывал, — сказал Казим. — Я везде был.
Бывал он везде, только не мог вспомнить ни домов, ни улиц, ни лугов, ни деревьев. Вокзалы, аэропорты, гостиницы… И всюду одно: дороги, чтобы измотать человека, гостиницы, чтоб слышать: «мест нет», кассы — «билетов нет», дома, задевающие небо, чтобы кричать: «бога нет»… И женщины, чтоб переспать одну ночь.
