Теперь Настасья Никулишна в черной вдовьей одежде шила свое шитье не в верхней светлице, а в той самой гриднице, где — память об ее муже — висело по стенам его оружие.
Рассказывал Алеша подробности: «Нет жива Добрынюшки. Буйна голова испроломана. Могучи плечи испростреляны». А ещё говорил Алёшенька, привирая, будто своими глазами видел убитого друга в чистом поле под ракитовым кустом. Это была неправда. Широко поле русское. Много в нем ракитовых кустов. Много спит под кустами воев, сложивших за Русь свои головы. Но Добрыню убитым Алеша не видел. Выдумал ли это он нарочно, чтобы обмануть Настасью? Мне думается, нет. Наверное, был такой слух. Ведь даже в наше время случалось: считали воина убитым, даже извещение о его смерти приходило семье, а он потом возвращался живой. Вот и с Добрыней, видимо, так случилось. Может, ранен был в бою тяжко, упал замертво, а потом отлежался. Дошел слух до Алёшеньки. А тот поверил. Поверил. Потому что хотел поверить. И других уверял: мол, своими глазами видел. Нехорошо это, конечно. Не по-братски, не по-дружески. Да ведь из песни слова, как говорится, не выкинешь. Что было, то было.
Видно, совсем потерял Алёшенька голову от любви к красавице Настасье, мужней жене.
Мало ли, много ли времени прошло — считать не будем. Да и как его мерить — время. Иной раз тянется нестерпимо, иной раз летит безудержно. И вот снова, как в былые времена, открыты двери терема Добрыни. Как и прежде, съезжаются гости. И посреди залы, будто окаменев, стоит старуха с резным посохом в руках. Только глаза ее, казалось, погасли, как угли затоптанного костра. И было непонятно, знает ли она, отчего сегодня в доме её сына пир горой. По какому случаю стоят в парадной зале столы с яствами и медами? Зачем нарядилась в. светлые одежды молодая вдова Настасья Никулишна? Отчего это красавица то вспыхнет маковым цветом, то побелеет, как мертвая?
Сам ли решил Великий князь или надоумил его новый дружинник, хитрец Алеша, но еще не сносила Настасья черной вдовьей одежды, завел Владимир речь о том, что негоже молодой красавице вековать вдовицей. Всем ведомо, какой верной и любящей женой была Настасья Никулишна. Честь и хвала ей, но довольно скорби. Никто — ни люди, ни сам бог — не осудит её. А в женихи прочит прекрасной Настасье Никулишне Великий князь молодого храбра Алёшу Поповича.
Может, и отказалась бы Настасья Никулишна идти замуж, да ведь сам Великий князь сватом явился. Может, и не решилась бы она снова свадьбу играть, да уж больно ласково глядел туманными глазами свет Алёшенька.
Только одна старуха свекровь, кажется, ничего этого не ведает. Непонятно даже, уразумела ли она, наконец, что убит Добрыня, или всё продолжает ждать, что вернётся он домой — целый, невредимый, живой.
В парадную залу, зеркально сияющую вощеным, полом, вбежали скоморохи.
Засвистели.
Задудели.
Заиграли.
И в этом разудалом Гаме тонко прозвучали никому не слышные гусли, никому, кроме старухи, стоявшей каменным идолом в этом праздничном зале. Она услышала, уловила — не песню, не наигрыш, а что-то другое, что и сама не знала. И может быть, впервые за многие годы дрогнул посох в ее руках, впервые за последнее время снова вспыхнули в глазницах угли костра. И она уже ничего не слышала, кроме этих гуслей. Напрягая слух, она следила за тихим перезвоном струн в страхе, что он оборвется так же внезапно, как и возник. И словно боясь спугнуть свою призрачную надежду, она искала в шумной вертлявой толпе скоморохов того, с гуслями. И когда, наконец, увидела гусляра, на бледных старушечьих губах проплыла улыбка, осветила каменно-неподвижное лицо, смягчила, очеловечила его.
Сердце не обмануло её. Он не лежал с проломленной головой под ракитовым кустом. Вражьи стрелы не пробили его молодецкие плечи. И как бы ни явился он:
в кольчуге воина,
в боярском кафтане,
в домотканой рубашке смерда,
в одежде скомороха — она все равно угадала бы его. Это был её сын.
Живой.
Он вернулся в свой дом всем смертям назло.
И когда уселись гости за уставленные яствами дубовые столы, когда вдоволь потешили их плясками и песнями, шутками и прибаутками скоморохи, когда утихли дудки и свистелки и умолкли гусли, старуха, указав слуге на серебряную чашу, велела наполнить ее вином и поднести скомороху, сидевшему в дальнем углу.
