«И тут, видно, не будет счастья, — тоскливо думал Годин, — не разживёшься ни соболями, ни куницами, ни даже худой белкой, а подохнешь в этой топи, в сырости и голоде».
Илья сидел на свойском коне, устремя синие глаза вдаль, а глядел в собственную душу. Давно это было, быльём поросло, а не забывно.
* * *
«Как звать тебя?»
«Зови Ладушкой».
Ни по христианскому закону, как положено у добрых людей, в церковь не повёл. Ни по древнему обычаю не сговаривался сойтись у воды, когда падет ночная роса и выходят на берег русалки, и глядит туманно из глубин сама Мокошь. Умыкнул бы, на скаку подхватив на коня, на руках бы унёс — да некуда. Только прижимает крепче к себе, шепчет горячими губами «Ладушка». Лелем клянется любить….
…Ладушка — ведь это и есть любимая.
Много ли надо Лелю — беспечальному богу любви, — чтобы сделать счастливыми двоих? У других богов просят удачи в делах, благополучия в дому, хлеба и скота, дождя и солнца, победы над врагом, силы оружию — где его набрать на всех? А у кудрявого беззаботного Леля — всего только угол подушки — один на двоих. В дому ли, в шатре или просто под звездами — только вместе. Поют в честь Леля весёлые песни, водят хороводы. Так почему же не может Лель сделать счастливыми всех, кто умеет любить?
«Тихо! Кто-то идёт». Прижались крепче. Только два сердца тикают одно в одно. Мимо.
«Я пойду».
«Погоди, Ладушка».
«Хватятся. Я приду ещё».
Приходила.
Обнимала.
Месяц просила: «Заройся в тучи».
Месяц рос и рос, наливался полно.
Жёлтое око луны глядело надзорно.
Загадывала на звёзды: «Эта моя, а вон та — твоя. Рядом, вместе».
Звёзды падали, рассыпаясь. Взять бы лукошко — хоть осколочки собрать.
Ночь была коротка.
Принесла яблоко. Держала на ладошке — наливное, золотое, круглое, как солнце. Одно на двоих — нераздельное. Так и съели вместе. Косточки закинули. Вот и всё. Ни удачи в делах не просили, ни богатства в дому, ни окота, ни хлеба. Об одном только молила всех богов, какие только были и есть на свете, чтоб им двоим не разлучаться. Глянула долгим взглядом, счастливым, тоскливым: «Будет у нас сын». Сколько лет миновало — не счесть. А до сих пор сияет тот взгляд, как дальняя звезда. Всю жизнь будто камень на душе. Без вины, а виноватый. Может, и впрямь, надо было тогда по-иному: «…Венчается раб божий Илья… Аминь!» На веки веков едины муж и жена. На всю жизнь неразлучны. Разве не любил он свою Ладушку? Разве Ив хотел назвать се женой своей венчанной? Любил! Хотел! Но ведь известно: кто на рабе женится без ряду с господином, тот сам холопом становится. Можно было, конечно, и урядиться.
Они медленно проходят мимо страшного частокола с человечьими черепами. Илья и плюгавый мужичонка.
— Свободный! — усмехается конвоир Ильи, кивая на пустой кол. На подворье сидит на скамье богато одетый боярин. В руках свистулька ребячья, такая, как и те, что продавал старик на торгу в Карачарове. Рядом со скамьёй стоит человек со шрамом на лице.
— Имя? — спрашивает человек со шрамом.
— Илья.
— Как же это ты, друг Илья, или совсем дурной, или головы своей не жаль? Уж ежели занесла тебя судьба неласковая в Брынские леса, ты бы руки в ноги и молчком, тишком, по кочкам… А ты на дорогу попёр да ещё…
— Чего это по кочкам? — говорит Илья.
— Ты что, про Соловья не слыхал? Откуда ты сам-то?
— Из Карачарова.
— Ещё разок!
— Карачарово, говорю, что под Муромом.
— Муромский, значит, Муравленин. Далече ты заехал, Муравленин.
— Я в Киев еду к Владимиру-князю, послужить ему хочу.
— Послужить — это хорошо! Эй, — кричит человек со шрамом кому-то. Подбегает слуга, человек со шрамом кивает на Илью, слуга убегает и тотчас же возвращается с ворохом одежды. Другой несёт в руках добротную меховую шапку с красным суконным верхом. Человек со шрамом разворачивает одежку. Эта тоже кафтан, почти такой же, как и на нём. Глядит на Илью и приказывает слуге:
— Поищи побольше! Ну вот, друг Илюша, парень ты ничего. Держи! — Подаёт ему шапку. — Надевай!
Илья надел шапку.
— Потом и сапоги подберём. Обижен не будешь. Этакого ты у своего Владимира не скоро получишь. Служить будешь господину Соловью. Простил он твою вину. Благодари!
