— Кто вы такой и зачем вы здесь? — спросил по-немецки кто-то из сидевших за столом.
— Я русский, мальчик из гостиницы «Ганновер», а привели меня сюда, чтобы вы меня проверили, — ответил я, разведя руками.
— Как проверили? В чем? — изумились господа.
— Ну, я не знаю как, это ваше дело, вы комиссия, — ответил я, тоже изумясь их вопросам.
— Какая комиссия?
— Ну, та, про которую мне говорил человек с повязкой, который меня привел.
Тогда все господа дружно рассмеялись и заговорили со мной все разом по-русски.
— Никакая мы не комиссия. Мы просто русские подданные, арестованные вчера и сегодня утром по случаю начала войны с Россией.
— Значит, и я арестованный?
— Значит, и вы.
На минуту мелькнула мысль, что это австрийские сыщики, которые хотят выпытать у меня, не занимался ли я шпионажем против Австрии. Это были люди разного возраста лет от тридцати до пятидесяти. Из разговоров понял, что русских из них человек пять, остальные поляки, литовцы, евреи. Подозрительных вопросов мне никто не задавал, и я окончательно успокоился насчет их.
Часам к трем все проголодались. Обеда нам не несли. Постучали часовому, спросили, когда будет обед. Солдат не знал, обещал позвать офицера. Пришел офицер и объяснил, что мы содержимся здесь временно и обеда для нас не готовили, а кто хочет поесть за свои деньги, тот может заказать обед из ресторана, который здесь рядом, и он, офицер, обещает вызвать оттуда человека, чтобы он принял от нас заказ. И действительно, вскоре к нам впустили служащего из ресторана с карточкой меню. Все заказали ему, кто что выбрал.
У меня в кармане не было ни геллера, поэтому я ничего не мог себе заказать и сидел в сторонке.
— А вы почему ничего не заказываете, разве вы не хотите есть? — спросил меня кто-то из компании. Смущаясь, я объяснил почему и сказал, что могу поговеть до завтра, а завтра должны же либо выпустить, либо накормить от казны.
— Что за глупости?! Выбирайте себе что-нибудь повкуснее и заказывайте, я заплачу, — решительно сказал мне этот совершенно незнакомый человек. У меня подкатил ком к горлу. «Вот она, товарищеская помощь в трудную минуту», — подумал я, стараясь запомнить этот урок на всю жизнь, заказывая обед и благодаря накормившего меня человека.
Обед нам принесли быстро и так же быстро убрали после него посуду. Мы остались сидеть и гадать о своей дальнейшей судьбе.
Один из сидевших в палате, еврей лет под пятьдесят, забыв запрет, подошел к окну, лег грудью на подоконник и стал смотреть вниз. Снизу раздался окрик часового и какие-то другие злые голоса. Еврей отскочил от окна и бросился на одну из коек, которых стояло здесь несколько штук. Волнуясь, он рассказал, что, когда он посмотрел вниз, увидевшая его публика закричала на него и некоторые показали себе на шею жестом, означающим повешение, а часовой щелкнул затвором и навел на него винтовку.
Через несколько минут в палату вошел офицер и строго спросил, кто сейчас смотрел из окна.
— Я, — дрожа, ответил виновник шума.
— Идемте со мной, — приказал офицер и увел его.
Минут через сорок наш товарищ вернулся и со стоном повалился на койку.
— Что с вами? Где вы были? — обступили все его.
— Ой, что со мной было! Они грозили мне револьвером, говорили, что меня надо расстрелять, зачем я смотрел из окна. Ой, как у меня болит сердце! — говорил он, задыхаясь и хватаясь за грудь. Потом он начал громко кричать и требовать доктора. Мы стучали в дверь и требовали, чтобы пришел офицер. Он пришел и объявил, что доктора не будет. А наш товарищ то затихал, то начинал кричать пуще прежнего. Наконец пришел офицер и увел больного с собой. Это было часов в двенадцать ночи. Больше к нам в палату он не возвращался, и мы не знали, что с ним сталось.
На другой день утром нас никто не будил. Мы проснулись сами и тихо переговаривались, лежа на койках. В палату вошли два солдата с ружьями, тот усатый и другой, незнакомый. Они начали нас считать. Вероятно, происходила смена часового у нашей двери.
— А когда же привели эту барышню? — вдруг удивленно спросил усатый, ни к кому не обращаясь.
— Какую барышню? — спросил кто-то из заключенных.
