Повесть о моей жизни

Вдали от больших городов, в стороне от железной дороги и от крупных сел, в глухом уголке Ярославской губернии, тесно прижавшись друг к другу, почти смыкаясь своими концами и околицами, стояло, да стоит и теперь, несколько небольших деревень и село. Село называется Парфеньево. Деревни — Софроново, Поляна, Старово, Долгишево и другие. В то время, о котором идет речь, это село и прилегающие к нему деревни составляли церковный приход и были в своей округе больше известны под именем Бельщины. В этом названии отражалась недобрая память о крепостном праве и о том, что этот приход или его часть когда-то были вотчиной помещика по фамилии Бельский. Так объясняли это старики. Больше ничего никто об этом не знал.

Село Парфеньево ничем от окружающих его деревень не отличалось, кроме белой каменной церкви о пяти главах, с не очень высокой, приземистой колокольней и кирпичной оградой вокруг, с двумя каменными же строеньицами по углам передней части ограды. В одном из них была часовня, в другом — сторожка. Рядом с церковью вдоль улицы стояли дом священника и дома дьякона и пономаря и в конце улицы церковно-приходская школа.

Вдоль самой окраины села протекала небольшая речка Верёкса, образуя кое-где небольшие бочажки, в которых в летние дни купались ребята, а в зимнее время прорубались проруби, где жители брали воду и полоскали белье.

С востока, запада и севера этот край был окружен лесами, и только с южной стороны леса было очень мало, а простирались небольшие пустоши и окруженные изгородями поля, разделенные на мелкие полоски. Жители сеяли рожь, овес, лен и очень мало ячменя и гороха, который служил лакомством детям, пока еще был зеленый.

В этом селе, в небольшой избе с соломенной крышей, которая стояла в конце улицы, недалеко от церкви, я и родился 14 июня 1895 года.

Отец мой Григорий Иванович был среднего роста, крепкого сложения, с глубоко сидящими, внимательными серыми глазами на круглом, со следами оспы лице.

Я помню его с зачесанными на прямой пробор, подстриженными по-крестьянски «под скобку», темно-русыми волосами и такого же цвета небольшой крестьянской бородой и усами. Одевался отец всегда просто, По-деревенски, но всегда аккуратно и опрятно, чего требовал и от всех своих детей, а нас у него было очень много.

Свое небольшое крестьянское хозяйство он содержал в большом порядке и чистоте. Сельский труд он любил и каждую работу делал с толком и экономно. Если он вспашет полосу, то сразу было видно, что вспахана она с усердием. Вы не увидите на ней ни огрехов, ни кое-как торчащих ломтей земли, ни комьев в конце полосы. Когда в конце лета он убирает с этой полосы снопы, то редко найдется там оставленный колосок. Когда он косит траву на своей кулиге, то он ее валит широким прокосом, хорошо насаженной и остро отбитой косой. И поэтому трава у него срезается низко и чисто, и не найдешь за ним пропущенных клочьев травы.

Собираясь куда-нибудь ехать, отец заботливо смазывал колеса телеги дегтем, а зимой проверял у саней завертки, и во время пути не случалось, чтобы у него на всю улицу скрипела и дребезжала телега или среди поля оторвалась у саней оглобля или лопнул гуж.

А как отец любил скотину и заботился о ней! Ни один из нас, его детей, не видел и никто из соседей не замечал, чтобы он когда-нибудь истязал или хотя бы сильно стегал прутом или кнутом лошадь или нагружал непосильные для нее возы. Каждое животное — лошадь, корова, овечка, поросенок, курица и цыпленок — видело в нем друга и заботливого хозяина и на его ласковые оклики радостно отзывалось, по-своему — тихим ржанием, радостным мычанием или веселым кудахтаньем — в ожидании горсточки овса или ломтя посоленного хлеба.

Помню, как летом, когда наша семья садилась за стол пить чай или ужинать, а наша лошадь оказывалась вместе с другими в селе неподалеку от нашего дома, она подходила к открытому окну и, просунув в него голову, просительно шевелила мягкими бархатными губами, — отец всегда говорил ей приветливые слова и угощал добрым куском хлеба. Задавая зимой коровам корм, он не забывал почесать у них за ушами и подбородок, а они вытягивали шею и благодарили его за ласку блаженными вздохами.