В это время подали германский поезд, и мы поехали. Оглядываясь в последний раз на русскую землю по ту сторону границы, я был спокоен, потому что знал, что вернусь сюда через полтора-два года. У меня было в душе ревнивое желание показать себя как русского с самой лучшей стороны. Я жадно впитывал в себя новые впечатления, отмечая про себя, что у нас в России многое лучше, чем в Германии. Мне не понравилось, что в германском поезде нельзя лечь, а можно дремать только сидя, что пиво на станциях подают не в бутылках, а в толстых кружках, а яблоки, которые мы купили в Кенигсберге во время остановки, нам отпустили не счетом, а взвесили на весах, как крупу или орехи, что немцы держатся с какой-то напускной важностью.
Уезжая из Петербурга, Франц купил на память о России хорошую балалайку с футляром, на которую сразу же обратили внимание наши спутники по вагону и стали просить что-нибудь сыграть. Я сыграл им «Ах вы, сени мои, сени…», «Коробочку», «Ах, зачем эта ночь…» и еще что-то из своего небольшого репертуара, а они слушали, улыбались и повторяли: «Schoën, schoën!»
Уже в дороге Франц стал заниматься со мной разговорной практикой. На какой-то станции, где была пересадка, он велел мне спросить у дежурного по вокзалу: «Wann geht der Zug nach Berlin?»
На следующую ночь мы должны были сделать пересадку в Лейпциге. Франц увидел, что я везу с собой в картонке старомодную шляпу-котелок, которую я хотел носить в Австрии, и велел мне оставить ее в вагоне. Я так и сделал. Это заметил проводник и погнался за нами, уверяя, что мы забыли вещь, но мы не оглянулись, и котелок так и остался у него.
Еще день мы ехали по Германии. Я с интересом смотрел на поля и леса, на деревни и хутора немцев. Все это так не походило на Россию. Я испытывал радость, что мне представилась возможность посмотреть на другие страны. На Франца я вполне полагался, как на брата.
В полночь мы должны были приехать в Берлин. Франц показал мне на висевшую на шнурке книгу «Путеводитель по Берлину» и велел мне выбрать гостиницу для ночлега. В книге на разных языках рекламировались гостиницы, рестораны, магазины и т. п. Я прочитал на русском языке: «Гостиница „Петербург“. Говорят по-русски. По желанию самовары. Пять минут ходьбы от вокзала. Максимиллианштрассе, 8».
— Вот мы туда и пойдем, — одобрил Франц.
Вот и Берлин.
Поезд вкатился под крышу вокзала Фридрихштрассе. Быстро сдав багаж на хранение, оставив у себя только балалайку и небольшой чемодан, мы зашагали через площадь, оба в русских зимних пальто и шапках.
— Русские, русские! — услышали мы раза два за своей спиной, видимо, это приветствовали нас соотечественники. Мы прошли уже порядочно по Фридрихштрассе, но Максимиллианштрассе все еще не было видно. Мы спросили прохожего. Он сказал:
— О, это еще не близко.
— Вот тебе и пять минут ходьбы от вокзала, — заметил я Францу.
Он ругнулся в адрес «этих пруссаков», которых, как видно, не любил. Наконец мы пришли на Максимиллианштрассе и позвонили у дверей невзрачной гостиницы.
— Спроси по-русски, есть ли у них свободный номер на двоих, — толкнул меня Франц, когда нам открыл заспанный швейцар. Я спросил. Швейцар замотал головой и сказал:
— Verstehe nicht.
Тогда Франц заговорил по-немецки, и мы сняли себе номер с двумя кроватями, в который нас проводила Zimmermädchen (горничная) — высокая полная немка. Мы попросили ее разбудить нас в восемь часов утра и легли спать. Однако утром нас не разбудили. Когда мы проснулись, было светло. На башне соседней церкви пробило девять.
— Вот тебе и немецкая аккуратность, — подтрунил я.
— Ладно, — усмехнулся Франц. — Теперь вели этой девушке принести нам самовар и будем пить чай.
Когда горничная пришла на звонок и я спросил у нее самовар, она ответила, что самоваров у них нет и не было.
— Позавтракаем в ресторане, Франц, — предложил я.
Но горничная, узнав, что мы ничего не заказываем, предупредила, что если мы ничего не будем заказывать в номер, то будем должны уплатить по лишней марке в день. Пришлось пить кофе и завтракать в номере. По-русски в «Петербурге» никто не говорил. Так мы в первый же день убедились в лживости немецкой рекламы.
