Постепенно следы тревоги исчезли с лица матери. Ее нахмуренный лоб разгладился. Она больше не заламывала руки и не беспокоилась. Глаза ее сделались большими и ясными. Элис не узнавала ее. Мама стала умиротворенной. Она была спокойна. Это зрелище наполнило Элис надеждой – зеленой, как вода, которую отлив оставлял в выбоинах скал и которую ей никогда не удавалось удержать в руках.
Чем больше времени Элис проводила в саду с матерью, тем лучше она понимала – по наклону запястья, когда Агнес проверяла новый бутон, по тому, как отражался в ее глазах свет, когда она смотрела вверх, по кольцам грязи на ее пальцах, освобождающих листья папоротников из земли, – истинные черты ее матери расцветали здесь, среди растений. Это особенно чувствовалось, когда она разговаривала с цветами. Ее взгляд подергивался дымкой, и она бормотала непонятные вещи на тайном языке: слово для одного цветка, фраза для другого, пока она срывала их со стеблей и складывала в карманы платья.
Скорбные воспоминания, – говорила она, отщипывая вьюнок от стебля. Возвращенная любовь. Лимонный мирт рассыпал в воздухе цитрусовый аромат, когда Агнес срывала его с ветки. Наслаждения памяти. Алая кисть кенгуровой лапки скользила в карман.
Вопросы царапали Элис горло. Почему слова мамы текли так легко, только когда она рассказывала о далеких странах и чужих мирах? Как насчет их собственного мира, прямо перед ними? Куда она уходила, когда ее взгляд становился таким далеким? Почему Элис нельзя было с ней?
К седьмому дню рождения тело Элис отяжелело от груза вопросов, ответов на которые не находилось. Они теснились у нее в груди. Почему мама говорила с полевыми цветами на этом таинственном наречии? Как мог отец быть двумя разными людьми одновременно? От каких чар ее первый крик спас маму? Хотя Элис распирало от вопросов, все они оставались запертыми внутри, закупоривали ей горло, причиняя боль, как если бы она проглотила стручок. Бывали хорошие дни в саду, когда появлялся шанс, когда даже свет падал как надо, но Элис так ничего и не произносила. Она молча следовала за матерью, пока та наполняла карманы цветами.
Если Агнес и обращала внимание на молчание дочери, то ничего не предпринимала, чтобы нарушить его. Время в саду – время тишины, так было условлено. Как в библиотеке – однажды проронила мама, бросив взгляд из-за курчавых папоротников. Хотя Элис ни разу не была в библиотеке – ни разу не видела, чтобы в одном месте было собрано столько книг, сколько она не могла и представить, не слышала шелеста одновременно перелистываемых страниц, – благодаря рассказам матери ей казалось, что она побывала там. По описанию Агнес у Элис сложилось впечатление, что библиотека – это тихий сад книг, в котором истории распускаются, как цветы.
Элис не бывала нигде за чертой их участка. Ее жизнь ограничивалась его пределами: от сада матери до тростниковых плантаций в одну сторону и до берега в другую, где море, все в завитках, плескалось совсем близко. Ей запрещалось выходить за эти линии, особенно пересекать границу, отделявшую подъездную дорогу от той, что вела в город. Там нечего делать маленькой девочке, – говорил отец, ударяя кулаком по столу так, что тарелки и столовые приборы подпрыгивали всякий раз, как мать заговаривала о школе. – Здесь она в безопасности, – рычал он, ставя точку в разговоре. Уж в этом он был мастер – ставить точку на чем угодно.
Проводили они день в саду или у моря – все непременно заканчивалось, как только подавал голос буревестник или туча набегала на солнце: мать Элис стряхивала с себя всю мечтательность, будто до того бродила, как сомнамбула, а теперь очнулась. Она сразу становилась оживленнее, резко поворачивалась на пятках и бегом устремлялась к дому, оборачиваясь к Элис и крича через плечо: Кто первый добежит до кухни, тому свежие сливки к булочке. Послеобеденный чай всегда был сладостным временем, но в нем чувствовался привкус горечи: отец вскоре должен был вернуться домой. За десять минут до его появления мать занимала свою позицию у входной двери: лицо неестественно растянуто в улыбке, голос слишком высокий, пальцы сцеплены в замок.
