Конечно, Уэллс был не единственным, кто считал научную журналистику идеальным средством рекламы научного прогресса, применяемым обычно для восхваления науки, но иногда также и для иммунизации общества. В самом деле, до холодной войны научная журналистика в ее лучших образцах обычно занималась проектированием смелого научно-технического будущего – тон в ней задавали первопроходец популяционной генетики Джек Холдейн и колумнист New York Times Вальдемар Кемпферт, причем первый часто кивал на СССР, а второй – на фашистскую Италию. Оба через какое-то время сбавили обороты, так что с холодной войны начался более критический период научной журналистики, в которой такие авторы, как экологи Барри Коммонер и Рейчел Карсон, обращали внимание, хотя и по-разному, на безответственное участие науки в разрушении жизни людей и других существ, которую она должна была по идее улучшать. Так были посеяны семена встречающейся и сегодня идеи о том, что научный истеблишмент столь же коррумпирован, как и любая иная политическая инстанция, в частности «научно-военно-промышленный комплекс» времен холодной войны. В последние 40 лет научно-популярные работы были поделены между теми, кто верит в способность науки определить нашу судьбу независимо от того, хорошо это или плохо (сравните работы 1970-х годов этологов Конрада Лоренца и Ричарда Докинза), и теми, кто считает, что наука должна открыться для более широких подходов и одновременно для более строгого контроля. Последний взгляд ассоциируется с исследованиями науки и технологий, но в обычной журналистике за ту же линию отвечает Джон Хорган [Horgan, 1996] из Scientific American.
Когда появился Интернет, научная журналистика стала больше похожа на расследовательскую, где журналист в конечном счете участвует в строительстве, если не перестройке научного знания. В результате научная журналистика приобрела в чем-то непредсказуемый и даже опасный характер. Этот феномен определялся двумя тенденциями. Первая – классическая динамика «толчка предложения» и «тяги спроса»: в данном случае избыток людей с научной подготовкой переместился в журналистику именно в тот момент, когда общество начало считать себя не столько зрителем, сколько потребителем науки. Соответственно, люди, не являющиеся учеными, хотят узнать от научного журналиста, стоит ли покупать продукт, предлагаемый учеными. Взять хотя бы пример Бена Голдакра. Несмотря на то что он является медиком, получившим образование в Оксфорде, а также самозваным бичом «Плохой науки» (название его еженедельной колонки в Guardian), его подход включает необходимость подвергать научные статьи – в основном по биомедицине, в которой финансовые и общественные ставки максимальны – статистическим и другим проверкам, где оценивается сама конструкция исследований, что в конечном счете позволяет раскрыть пробелы даже в статьях, прошедших через коллегиальное рецензирование. Кампания Голдакра привела его к порогу «Большой фармы» [Goldacre, 2012]. Здесь можно вспомнить тест-драйвы Ральфа Нейдера, который в 1960-х годах проводил испытания автомашин, сошедших с конвейеров в Детройте, чтобы выяснить, соответствуют ли они заявлениям производителей. Именно с этих испытаний началось движение потребителей.
Вторая тенденция, определившая формирование этого нового дивного мира научной расследовательской журналистики, представлена Евгением Морозовым, возможно, главным критиком хайпа Кремниевой долины, где считают, что любую проблему можно решить совершенствованием информационной технологии, – эту доктрину Морозов окрестил «солюционизмом» [Morozov, 2013]. Морозов, белорус, ныне осевший в Кремниевой долине, в юности получил стипендию от фонда «Открытое общество» Джорджа Сороса, занимаюшегося пропагандой ценностей либеральной демократии в бывших коммунистических странах. Однако Морозов выделился тем, что модернизировал хрестоматийную фигуру диванного критика, хорошо начитанного и бойкого гуманитария, который не умеет писать программы для компьютера, но постоянно копается в киберпространстве, доказывая, что мечты Кремниевой долины не могут воплотиться в реальности. Обычно он делает это, цитируя и сопоставляя тексты (а иногда и искажая их смысл). На самом деле, Морозов – это своего рода
