Протнаука стремится найти новый баланс для эпистемической власти, чтобы, скажем, врач начал смотреть на пациента в клинике как на клиента, которому надо продать курс лечения, а не как на машину, которую надо починить. Причина именно в том, что протученые убеждены: наука играет ключевую роль и в их собственной жизни. По той же причине они подчеркивают необходимость активного участия в определении того, в чем именно эта роль заключается. Так, они черпают информацию из альтернативных источников, в том числе из Интернета, и дополняют методологические неопределенности, свойственные любому научному исследованию, своим собственным опытом и базовыми убеждениями. Но главное, что протученые не отступают от своего права решать научные вопросы самостоятельно, поскольку они сами в основном и несут ответственность за последствия таких решений. Это приводит к избирательно-экспериментальному подходу к самой науке, в котором бόльшая часть установленных научных фактов и признанных теорий сохраняется, но при этом они получают неожиданное толкование в свете специфических объяснительных принципов и жизненных практик.
Публичный интеллектуал как прото-протученый
Возможно, наиболее очевидным прецедентом протнауки является появление «свободно парящей интеллигенции», если использовать звонкое выражение Карла Маннгейма, означающее класс критиков и публицистов, которые в XIX в. начали зарабатывать себе на жизнь, работая в туманном интеллектуальном пространстве между академической и политической сферами [Fuller, 2005b]. И сегодня академические эксперты слишком уж спешат с осуждением интеллектуалов, поскольку те умеют извлекать выгоду из экспертных знаний, но при этом либо сами не получили соответствующих дипломов и степеней, либо, что с точки зрения экспертов еще хуже, не требуют этого от других. Иными словами, интеллигенция по самой своей природе состоит из «эпистемических борцов с монополией», которые, поскольку они обычно заняты в разных медиа, вынуждены развивать зоркость, позволяющую им обнаруживать и обходить поиск ренты как тенденцию академического мышления, ведь им нужно придумывать идеи, способные ударить аудиторию в больное место.
Обычно интеллектуалы начинают свою карьеру в качестве академиков. Но вскоре они понимают, что специфические академические способы производства и поверки знаний больше говорят о том, как они сами что-то узнали, чем о том, что с этим знанием должны в будущем делать другие. Таким образом, интеллектуал, пытающийся придумать хлесткую фразу или же сочинить колонку в газету, думает о том, как эффективнее приспособить академическое знание, возможно, даже следуя тезису Пьера-Жозефа Прудона «частная собственность – это кража», в свете которого академические ученые представляются эпистемическими баронами, чей безусловный авторитет перевешивает их реальную роль стражей, хранящих и передающих знания. Хотя обычно интеллектуалы не пытались демистифицировать или обесценить академическое знание, именно таким может оказаться непреднамеренное следствие их деятельности. Когда интеллектуалам удается произвести эффект какой-нибудь статьей на 750 слов (вместо книги на 75 тысяч слов), это доказывает, что можно обойти ренты, обычно навязываемые академиками под видом «требований к образованию», выполнение которых необходимо для приобретения действенной формы знания. В подобные моменты интеллектуалы в обществе действительно выполняют свою классическую просвещенческую функцию.
В этом отношении они выступают антрепренерами эпистемической эффективности, которые видят в академической экспертизе способ ограничения и сужения человеческого разума, который в противном случае действовал бы свободнее, причем подобное ограничение в первую очередь выгодно самим академикам, несмотря на ту или иную вторичную пользу для остального человечества, например, пользу от деятельности студентов, способных впоследствии заняться какими-то иными вещами.
С научной журналистикой связана особая форма интеллектуальной жизни, и она заслуживает упоминания в контексте протнауки, если учесть распространенную среди академиков склонность полагать, будто до того, как исследования науки и технологий занялись демистификацией самоочевидных взглядов на функционирование науки, научные журналисты были не кем иным, как пресс-атташе ученых. Однако история на самом деле интереснее и глубже, правда, ее еще предстоит написать. Основные моменты, впрочем, ясны: начать надо со знаменитого первопроходца научной фантастики Герберта Дж. Уэллса. В прошлом ученик Томаса Генри Гексли, в те времена главного апологета Дарвина, он действительно был заинтересован в применении недавних открытий и новых научных тенденций в качестве инструмента прогнозирования будущего состояния мира, то есть своего рода «прогностической журналистики», способной, раз люди будут знать о будущем, либо ускорить, либо замедлить наступление этого предугаданного будущего. Интересно, что сам Уэллс считал себя в этом отношении последователем таких великих прогрессивных мыслителей XIX в., как Конт, Маркс и Герберт Спенсер, что, в свою очередь, стало основанием для его безуспешной попытки стать в 1907 г. первым британским профессором «социологии» в Лондонской школе экономики и политических наук. Уэллс называл социологию «наукой утопий» [Lepenies, 1988, ch. 5]. Мне и сегодня симпатична исходная уэллсовская концепция социологии [Fuller, 2015, ch. 6]. Соответствующий ей подход мы заново рассмотрим в последней главе этой книги, посвященной «прогнозированию».
